Осенние сказки

Бедная моя, бедная. Досталось тебе сегодня. Говорил ведь…

Я помотала головой.

Если бы… Брат скажи: почему ты отпустил меня? Ведь не хотел? Ведь если бы Илан сбежал, а я осталась бы одна – что тогда?

Но не сбежал же?

Нет…

Я потерла виски и поморщилась, снова легла.

Только вот почему…

Тейран усмехнулся.

Похоже, что я угадал.

Ты? – я приподнялась на локте. – В чем?

Все просто. Утром я сказал этому Илану: я поручаю тебе мою сестру. Тебе дадут оружие, и ты будешь охранять ее. Она слаба и нуждается в защите. Ты отвечаешь за нее.

Что? – я вскочила, забыв про боль. – Я – слаба? Да как ты мог…

Но ведь сработало же, - невозмутимо продолжал Тейран. – Таких, как этот парень, разгадать очень просто – у них есть то, чего недостает нам, кабинетным крысам. Они знают, что такое долг и приказ.

А если бы…

А что касается «если бы», - снова усмехнулся он, - то мои люди следили за вами и в городе, и за Воротами. И если «бы»… ты не осталась бы одна. А его смерть была бы долгой и мучительной. В конце концов, - он тронул мои волосы, - у меня только одна сестра.

* * *

Новая игрушка увлекала меня все больше. Я забросила вышивку, перестала принимать приглашения – мне так не терпелось приручить Илана, что это стало для меня вопросом чести. Чтобы я, Тамира, - и не смогла? От любопытства, а может, еще отчего, но я стала присматриваться к новому рабу украдкой.

И все больше и больше поражалась: как же никто ничего странного не замечает? Его руки никогда не знали топора и лопаты, он, как рассказывала Майти, не умел даже рубашку выстирать – но при том знал все об оружии, какого бы вида оно не было. Илан мог бросить всего лишь несколько слов, но так, что слуги кидались выполнять, а уже потом разбирались, кто отдал их – приказы, которым нельзя не подчиниться. За короткое время его слово вдруг стало решающим в спорах, и в дрязгах, скрытых от господских глаз стенами людской, его не решались трогать.

И в то же время его – не принимали. При нем умолкали разговоры, с ним никто не останавливался поболтать, ему не предлагали самокрутку из листьев душистого табака после обеда. А Илан вроде и не делал попыток сблизиться… спросят – ответит, но сам первый не подойдет. Чужим был для них этот молчаливый невольник; плохим или хорошим – неясно, но чужим, и это чувствовали и понимали все.

Все это рассказывала мне Майти. Жизнь людской, конюшни, кузницы была скрыта от меня; я разбиралась в хозяйстве, как полагается замужней женщине, но совершенно ничего не знала о душах людей, служивших нам… еще бы меня это интересовало! Но ведь стало интересовать, стало… благодаря высокому, молчаливому, загадочному юноше, который переставал быть для меня только слугой, что бы там по этому поводу я сама себе не твердила.

А Майти – понимала. И, с присущим ей необыкновенным тактом, столь редким у слуг и простонародья, рассказывала мне вечером, сидя у огня, о дневных происшествиях, нехитрых домашних мелочах, ставших мне вдруг такими нужными. И рассказы ее почти никогда не обходили Илана… почти всегда он был ну если не главным действующим лицом в них, то где-то одним из главных…

Микас наш уж на что незлобив, - неторопливо выпевала Майти, - а и тот его за своего не считает. Странный этот Илан, ты уж не обессудь, госпожа. Нет, по делу-то к нему не придраться – видно, что старается, но… Не ровня он нам, уж не знаю, лучше или хуже. Одна только Сения с ним ладит, ну так они и знакомы, почитай, их купили вместе – а ведь много это значит, когда рядом на продаже постоишь. А меня он госпожой величает. Я его за то пирожками одариваю, - смеялась она, поглаживая пухлые руки.

А я слушала ее, и странная тоска сжимала, терзала мое сердце…

Давеча спать собираюсь ложиться, - рассказывала Майти в другой раз, - захожу к нам-то… а уже спят почти все. Смотрю – лежит Илан и смотрит открытыми глазами… Ох, не понравился мне этот взгляд, не по-хорошему он… знаю, бывало, глупости делали, когда вот так смотрят. Что, спрашиваю, не спишь ты… а он молчит. А потом сказал, да горько так: все равно, говорит, сбегу – или руки на себя наложу. Стала я его утешать: что ж ты, говорю, о таком думаешь, грех ведь это. Родители, спрашиваю, живы ли? Жив, отвечает, отец, а матушка умерла… отец, говорит, наверное, ищет меня. Вот именно – это я ему. Ищет поди да ждет, а ты себя жизни лишить хочешь. Будет Богиня милостива – свидитесь еще, не терзай ты себе душу. А он опять: сбегу. Насилу я его успокоила…

«Как бы и вправду не сбежал», - думала я озабоченно. Хотя сбежать Илан мог вряд ли: на ночь его заковывали, кроме ножных, в ручные кандалы, один ключ от которых хранился у управляющего, а второй – у Тейрана.

… А хорошо поет парень, - посмеиваясь, продолжала Майти. – Наши-то и сами не дураки спеть – по вечерам, чай, знаешь, госпожа, какие у нас посиделки бывают. Илан обычно в стороне… а вчера вдруг запел, да так, ровно сердце у него болит. Таких песен мы и не слыхивали. Про сокола, да про воина убитого, которого не ждет никто, да про ворона, который его склевать хочет. Мы его спрашиваем: откуда песня? Говорит, у них такие поют. Нет, госпожа, ты как хочешь, но кто петь умеет, тот не вовсе уж конченый человек, у того сердце еще не огрубело… Да ты бы сама послушала…

Делать мне нечего больше! – фыркнула я, жуя один из невероятных поварихиных пирожков.

В этом я лукавила. Однажды я все-таки их слышала. Вечерами, закончив с дневными делами, слуги собирались на заднем дворе, разжигали костерок, лузгали семена подсолнечника (всю жизнь терпеть не могла эту шелуху: к подошвам липнет, к рукам - противно), до полуночи вели неспешные беседы, иногда пели. У горничной Тины оказался неплохой голос. Несколько раз и я, засидевшись в саду за сумерек, тихонечко подтягивала – песни у Тины были хоть и простые, но красивые и мелодичные.

Жалко мне его, - призналась Майти. – Тяжело парень к неволе привыкает. Воины – они такие. Или на щите, или под щитом. Помнится, я девкой еще была, попал к моему хозяину один – тоже в бою был захвачен. Уж чего-чего мы с ним только не делали – все бежать пытался. И запирали, и связывали… а уж как били его после побегов – сказать страшно. Так и не смирился… когда в третий раз сбежал, запорол его хозяин мало не насмерть, а потом продал куда-то на юг. Так и не знаю, что с ним стало. А красивый же был парень – глаза словно ягоды смородины черной. Долго я по нему вздыхала… И гордый… вроде нашего Илана. Боюсь, и этот не привыкнет… не по нему неволя, ты уж прости, госпожа…

Если даже неволя была и не по нему, то на взгляд Илан казался вполне спокойным. Отчего-то получалось, что не раз и не два за день мелькала где-нибудь в стороне высокая, худая фигура, и я невольно провожала ее взглядом. При встречах Илан кланялся, но не говорил ни слова. А я снова и снова вспоминала это мгновенное чувство защищенности и покоя – когда сильная мужская рука отодвигает тебя за спину, когда ты оказываешься словно за каменной стеной… и пусть даже ты вполне способна защитить себя сама, ты отдаешь это право – мужчине…

Как же, наверное, уверен и настойчив он в любви! А я не смела даже подойти к нему… я, подчинявшая себе мужчин так легко и просто, как… может, это не те только были мужчины?

И мне даже не с кем было поделиться своими наблюдениями, не с кем поговорить, некому рассказать о том непонятном, что поселилось в душе. Подруг не было… уже лет, наверное, шесть, с тех самых пор, как умер муж. Слишком много тогда желающих увивалось вокруг молодой вдовы, слишком много зависти вылилось от тех, кого я считала подругами. Нет, конечно, я не вела жизнь затворницы; но все, с кем мило болтала я на званых вечерах и обедах, кому показывала с тайным чувством превосходства свои украшения и наряды… все они не годились. Не поняли бы… и это еще мягко сказано.

Лучшим и, пожалуй, единственным другом моим всю жизнь был Тейран – мы с братом понимали друг друга так, как никто не понимал; мы делились друг с другом секретами – с тех самых пор, как я начала хоть что-то понимать; он защищал меня от обидчиков, любил и гордился мной, а я – им, и не было у меня лучшего товарища.