Фугас

В общем, бросил я институт и опять в Чечню, на контракт. Наверное, от страха перед чехами, которые меня каждую ночь расстреливали.

— В Грозном во время боев ели что? Где спали?

— Жрали в основном дерьмо всякое, что придется. То, что из магазинов и ларьков жители растащить не успели. Бывало, что в подвалах на банки с вареньем, огурцами, помидорами натыкались.

И спали там же, в основном в подвалах. На матрасах, на коврах, на всем, что могли из квартир вынести.

Кучер спрашивает:

— Жень, а в бою убивать страшно было?

— В бою убивать не страшно. Тем более что врага убить — святое дело. За каждого убитого бог вычеркивает один грех, так же, как и за змею. Страшно после боя, когда ты остался жив и видишь сгоревшие машины, ребят погибших. Когда надо собирать то, что осталось от сгоревших экипажей. Когда ты залезаешь в машину и соскребаешь в ведро то, что осталось от Вовки или Сережки, пальцы, шмотки мяса или сгоревшие сапоги…

Мы пересекаем административную границу Ставропольского края.

Останавливаемся на стационарном посту ГАИ, но он больше похож на блокпост, мешки с песком, гаишники в бронежилетах с автоматами. Что поделать, живем на территории воюющей державы. До Пятигорска километров двадцать, до моего родного города всего лишь пять.

Сдаю Келлеру свой автомат, магазины с патронами. Женька и ребята по очереди хлопают меня по плечу. Киллер говорит:

— Смотри, пару дней мы еще будем здесь. Если не передумаешь обратно, мы будем у военкомата. Не придешь, никто плохого не подумает, у каждого своя война.

БРДМ чихнул черным выхлопом, вильнул задом и двинулся в сторону Пятигорска.

Гаишники остановили для меня попутку, и уже через полчаса я стоял перед своим домом.

Окна моей квартиры темны. Темный подъезд, неистребимый запах кошек… Я открываю дверь своим ключом. В коридоре и комнате все как всегда. С шумом качается маятник часов, в углу таращит глаза сказочный гном, которого я привез Машке из Польши. Только со стены исчезли Машкины фотографии, игрушки, детская одежда.

Она ушла и забрала мою дочь. Мою дочь…

Со своей будущей женой я учился в школе. Ее отец был военным, и, когда мы учились в десятом классе, его перевели в Сибирь. Так наши дороги разошлись. Вновь увиделись мы только через шесть лет. Я к тому времени уже отслужил срочную и оканчивал институт. По какой-то надобности в наш город занесло моего друга детства Некрасова.

Мы пили с ним портвейн в комнате общежития, когда он неожиданно спросил меня, вижу ли я Таню Малевич. Я пожал плечами, откуда, дескать. Она ведь в Омске. Но оказалось, что нет. Вовка заканчивал институт вместе с ней, а потом она получила распределение в мой город. В общем, через месяц, перед самым распределением, мы поженились.

Сначала все было хорошо. Ее отец уже полковник, на генеральской должности. Как говорят в армии, ждал полосатые штаны. Они жили в роскошной по тем временам квартире в центре, с высокими потолками, и мебель была красивая, югославская, привезенная из Южной группы войск.

На полках стояло много-премного всяких новеньких книг русских и зарубежных классиков, а в серванте множество безделушек, которые ее родители привезли из заграницы. Жена уговорила меня переехать к родителям, в их шикарную пятикомнатную квартиру.

Переехав в Омск, я нашел старых друзей, которых знал по соревнованиям и службе в спортроте.

Мы встречаем Новый 1991-й год. За столом родители Татьяны, начальник училища генерал-майор Коваленко с супругой, первый секретарь райкома партии Павлов, председатель райисполкома Малицкий. Как говорится, лучшие люди района. До окончания старого года полчаса. В бокалы налито шампанское, папа говорит тост.

— За коммунистическую партию… мудрое руководство…

Пять минут… семь…

— Мы должны быть готовы защитить наши завоевания…

Я потихонечку поднимаюсь из-за стола, иду на кухню, наливаю себе водки, опрокидываю, возвращаюсь за стол.

Татьяна косит на меня своими зелеными глазищами. Папин тост уже близок к завершению, коронная фраза:

— Когда нам было по двадцать шесть лет, мы за одним столом с генералами, полковниками и первыми партийными руководителями города не сидели.

Это в мой огород.

— И мы должны быть благодарны партии и советскому правительству, что… — Новый виток красноречия еще на пять минут.

…Годы так называемого застоя… По сути, это было самое счастливое время. Государство жило своей жизнью. Люди своей. А потом началась другая жизнь. В стране объявили перестройку и гласность. Во всех городах России тут же возникли преступные сообщества, состоящие из отмороженных подростков, блатных и спортсменов. Почти все вопросы в городе решали на стрелках, будь это взыскание долгов, обеспечение бартерных сделок или общение с налоговой и таможней.

Стрелка — это выяснение отношений между двумя и более преступными группировками по какому-либо конфликтному вопросу. На стрелки ездили все — милиционеры, бандиты, кавказцы, однажды даже батюшка прикатил на бронированном «мерсе». Какая-то часть людей, проживавших в СССР, продолжала по инерции ходить на работу, на которой месяцами не платили заработную плату, часть подалась в коммерсанты. Я же считал, что лучше отбирать самому, нежели быть потерпевшим, и подался в рэкетиры. Эта сторона жизни меня не обошла.

До поры до времени братва старалась сохранить мирные отношения между собой. Как говорил Валера Бобер, нет такого куска, который невозможно поделить на всех. Но там, где больше одного сообщества, — война неизбежна. Да и в одном сообществе рано или поздно начинаются конфликты при дележке пирога… Начались разборки среди братвы, еще и спешно созданные РУБОПы принялись успешно сажать и стрелять. Наступили страшные времена. Кто не успел вляпаться в кровь, ложились на дно, уезжали в другие города. После того как в результате одной только ночи у нас застрелили троих, а еще пять человек взяли под стражу, я принял решение уезжать из города. Уехали на родину родителей, в маленький курортный городок на юге России. Начал пробовать себя в бизнесе. После ГКЧП тестя отправили в отставку, и он переехал к нам.

Потом родилась Машка, но что-то произошло в наших отношениях. Наш мир растворился без остатка в шмотках, деньгах. Той женщины, с которой я его строил, свой мир, не стало. Она исчезла. Растворилась…

Я сижу на кухне и смотрю в бездну граненого стакана. Через прозрачное пойло отчетливо видно дно, оно уже совсем рядом. Все так же, как и два месяца назад.

И, как тогда, раздался звонок. На пороге стоял Гена Шекотин, трезвый, с тоскливыми собачьими глазами.

— Я шел с гаражей, увидел у тебя свет. Можно к тебе?

— Заходи…

— Давно вернулся? Насовсем?

— Приехал только что. На сколько, пока не знаю. Не уверен, что мне здесь будут рады. А ты чего такой убитый?

— Беда у меня, Леша.

— Рассказывай.

— Вчера дочь чуть не изнасиловали. Чудом вырвалась. Сейчас из дома не выходит, боится.

— В милицию обращался?

— Я хотел, жена с дочерью отговорили. Будет только хуже, да и позора не оберешься.

— Знаешь кто?

— Конечно, знаю, братья Тунгуловы.

Тунгуловых я знал. Их дядя держал водочный завод, поставляя пойло по всей области и даже в Москву. Племянники работали в его охране.

— Что делать, Леша? Загубят девку.

— Ты прав. В милицию нельзя, откупятся. Оружие у тебя есть?

— Есть. Газовый пистолет.

— Газовый, это серьезно. Сейчас иди домой, а утром часиков в пять, пока темно, подъезжай ко мне. Пушку возьми с собой. И это… Наверное, дочь с собой прихвати. Займемся психотерапией, покажем ей крутых пацанов в собственном дерьме.

Останавливаем машину за несколько домов от дома Тунгуловых. В полной тишине подходим к забору из белого кирпича и железным воротам. Во дворе и доме тишина, слава богу, что нет собаки. Я перелезаю через забор, открываю щеколду, перевожу дух. Долго жму кнопку звонка на двери дома. Гена маячит за моей спиной, девчонка жмется к его руке.