Фугас

Выпили по первой. Закусили. Степаныч потянулся за гитарой:

— Жаль, подмога не пришла, подкрепленье не прислали, нас осталось только два, нас с тобою нае-е-бали.

В буржуйке горит огонь, потрескивают угли. На душе становится тепло. Если закрыть глаза, можно представить, что я у мамы, в деревне. Машка возится с куклами. Нет никакой Чечни, нет войны, нет… Наливают по второй…

Кто-то спрашивает:

— Степаныч, а ты чего боишься?

Прибный ставит гитару на пол. Долго смотрит куда-то в угол:

— Плена боюсь, хлопцы, позора… Мне дед рассказывал, он в Великую Отечественную воевал… И тогда, и сейчас пленных за людей не считали и не считают. В первую войну мы солдатика одного вызволяли. Пошел в село один, его и выкрали. Я сам в село ходил, со стариками договаривался. Как договаривался? Вывел танк, навел ствол пушки на дома и сказал:

— К вечеру солдата не будет, расхерачу все…

Вернули. А утром комбриг строит бригаду… Выводят этого солдата, и комбриг начинает его чморить — трус, предатель, расстрелять тебя мало. Я тогда еле сдержался. Пацан такое пережил, а его к стенке поставить обещают. В общем, морально сломали парня… А это самое страшное на войне, когда бьют свои.

Поэтому я себе слово дал — в плен не пойду. Давайте выпьем за то, чтобы нас это не коснулось.

Выпили. Шарипов толкает меня ногой:

— А у меня в кармане на этот случай всегда эфочка лежит. Хорошая такая эфочка, ручная.

Все захмелели, завязался разговор. Гизатулин рассказывает о новом снайпере.

— Приходит ко мне, весь такой военный, типа рейнджер. Говорит, возьми к себе, я снайпер. — Ромка прыскал от смеха. — Я смотрю, блядь, ну какой он, на хер, снайпер, в корову, наверное, с десяти метров не попадет. Спрашиваю, какое оружие знаешь? С чем работал?

— СВД-2.

— Приношу ему винтовку, говорю, стреляй. Вижу, не стрелок, первый раз в жизни ружье держит, максимум второй. Но берет уверенно, можно сказать, даже деловито, целится. — Гизатулин весь красный, говорит сквозь слезы и смех. — Я такой наглости отродясь не видел, такой деловой, ни один мускул на лице не дрогнет. Спрашиваю:

— Раньше стрелял?

А он мне:

— Стрелял.

— Попадал?

— Пока нет. Но попаду.

— Ну как такого не взять? Это же чудо… А в бою отличился, двух чехов снял. Степаныч сказал, что будет ходатайствовать о награждении.

Просмеялись. Степаныч встал со своего места. Все замолчали.

— Я входил в Грозный пять лет назад, в декабре 94-го, у меня на глазах умирали наши пацаны. Срочники, дети почти! Танки как свечки горели. А вся страна тогда встречала Новый год. Пили шампанское, желали друг другу счастья…

Потом, уже в январе, когда подмога подошла, стали ребят собирать. Трупы валили в кучу, как мешки с картошкой. Многим некуда было даже бирки прикрепить, ни рук, ни ног. Номера писали йодом или зеленкой… Там, где написать было можно.

И я пообещал сам себе, что помнить буду, помнить это всегда… Давайте третий тост за них, за всех. За Серегу Манаенко, Володю Извекова, Женю Магера. За ребят с Сибири, Кубани, Дона, Рязани. За русских солдат, погибших в Чечне!

Не чокаясь, выпили за погибших. С минуту Степаныч молчал, что-то обдумывая. Затем сказал:

— Водку в сейф. Всем отдыхать, завтра работа.

Укрывшись бушлатом, я закрываю глаза. Пытаюсь увидеть в темноте себя через год, пять, десять… Что со мной будет завтра? Кто я в этом мире сейчас и что я делаю здесь? В этом промокшем, холодном и враждебном краю. И бьется в памяти одна и та же строчка из песни:

Надо не забыть подшить к бушлату карманчик для гранаты. Очень хороший аргумент в безвыходной ситуации…

Праздник закончился…

НАГРАДА

Из комендатуры приходит Степаныч. Долго смотрит на нас, говорит:

— Военному коменданту звонили из Ханкалы, приказали подготовить наградные документы на Дронова. К Мужеству!..

— Да ну? Хотели же Олега к ордену?

— А Дронова за что? Какие подвиги?..

— Там, — Степаныч показывает на потолок, — телевизор тоже смотрят и лучше нас знают, кто более достоин. Товарищ майор перед камерой смотрелся очень мужественно. К тому же боевиков победил!

Начальство уже подготовило представление. Я читал: «За проявленные героизм и самоотверженность».

Ребята ропщут:

— А нам, Степаныч, видать, не судьба награды носить. Не заслужили!

Степаныч улыбается:

— Не за награды воюем, хлопцы. За идею. За державу!

Потом выдерживает театральную паузу, добавляет:

— Это еще не все. Журналистку тоже наградили, медалью… За укрепление боевого содружества.

Повисает тишина. Ребята не смотрят друг на друга.

Через три недели ротный надраил берцы, нацепил новый камуфляж и укатил в Ханкалу. Вернулся довольный. С орденом.

ОЛЕГ

Олегу дали десять суток отпуска, он получил боевые и укатил в Моздок. Но через десять дней он не вернулся, не вернулся и через двенадцать. Русские, жившие на станции, рассказали, что несколько дней назад видели какого-то контрактника без оружия, который остановил «Жигули».

Олега нашли в лесочке местные. Когда мы примчались туда на двух бэтээрах, он лежал на животе со связанными сзади руками. На руках были отрезаны пальцы, отсутствовало ухо, на лице застыла мука. Ухо у Олега было отрезано при жизни, потому что лицо было в крови. Тело накрыли плащ-палаткой, из-под серого брезента торчали ступни в носках. У Олега были хорошие берцы. Сняли. Наверное, перед тем, как убить. Или после?..

— Суки-и-и!

Когда Олега несли к машине, его ступни качались в такт нашим шагам.

Упокой, Господи, души рабов твоих, за Отечество на чеченской войне живот свой положивших.

КЛОК

Вместо Олега к нам перевели бойца из первого взвода. Ему лет тридцать. Невысокого роста, худощавый, с довольно длинными руками и короткими кривоватыми ногами.

Меня раздражает его маленький рост, редкие волоски на небритом подбородке, напускная веселость.

Как оказалось, не меня одного. Шашорин вполголоса ворчит:

— Блин, как же ему бабы-то дают? Он же скользкий, как улитка.

Новенький услышал. С улыбочкой повернулся вполоборота:

— Ну ты-то не баба! Чего беспокоишься напрасно?

Посрамленный Шашорин отворачивается к стене. Новенького зовут Андрей Клоков. Значит — Клок. Он тут же задружил с Ромкой Гизатулиным. О чем-то с ним шушукался, подарил свою новенькую разгрузку.

Дня через три Клок отличился, застрелил Прапора. Прапор — это не человек, собака. После бомбежек и пожаров в Чечне многие из них оказались на улице. Питались на помойках, жрали мышей, лягушек. Говорили даже, что ели и человечину. Прапору удалось прибиться к людям. Крутился при солдатской кухне. Хороший был пес, не злой, не агрессивный. Кто-то раньше, случайно или по злобе, облил его кипятком. По всей спине тянулся шрам от ожога, похожий на погон. Потому его и назвали Прапором.

Вот его Клок и убил. Опробовал винтовку.

Пес, вытянув лапы, лежал на земле в луже крови. На спине чернел старый шрам.

Пришел Прибный. Спросил:

— Зачем?

— Так чеченской же породы, Степаныч! Чего их жалеть.

Прибный сплюнул:

— Креста на тебе нет. Тварь безвинную не пощадил.

Конец ознакомительного фрагмента.