Императрица

— Уйдите куда-нибудь с вашими евнухами! Как могу я вкушать удовольствие от разговора, когда вы слышите каждое мое слово и следите за каждым моим движением?

Услышав такой приказ, Ань Дэхай обеспокоился.

— Почтенная, — прошептал он, — Сын неба велел мне ни на миг от вас не отходить.

Цыси рассердилась. Она топнула ногой, возмущенно застучала золотыми щитками по столу и затрясла головой так, что жемчужины на ее головном уборе задрожали. Ли Ляньинь, стоявший рядом и державший наготове веер и туалетный ящичек Цыси, увидел, что императрица рассердилась не на шутку. Будучи ее личным евнухом, он прекрасно знал, что предвещает ее гнев, и поэтому схватил Ань Дэхая за рукав. — Старший брат, сделай, как она хочет, — зашептал он. — Почему бы вам не отдохнуть? А я останусь поблизости и буду наблюдать за ней.

Кому подчинился бы Ань Дэхай — императору или Цыси — неизвестно, но поскольку главный евнух быстро уставал и ему уже надоело стоять на ногах, он охотно воспользовался этим предлогом и удалился в другую комнату. Увидев, что он ушел, Цыси посчитала себя свободной от надзора: Ли Ляньинь был для нее не более чем мебелью. Цыси наконец спустилась со своего стула, подошла к дяде и поклонилась ему. Потом обняла мать, положила голову на ее плечо и заплакала.

— Ох, — прошептала она, — как же мне одиноко во дворце!

От такой жалобы все пришли в ужас, даже мать не знала, что сказать. Она лишь крепко прижала к себе дочь. И в этот долгий миг молчания Цыси поняла, что и родные, любимые люди ничем не могут ей помочь. Она гордо выпрямилась и, хотя глаза ее были еще влажными, громко позвала сестру.

— Подойди, сними с моей головы эту тяжесть.

Сестра подошла и сняла с Цыси головной убор, а Ли Ляньинь бережно положил его на стол. Наконец, родственники увидели, что, несмотря на императорские одежды и драгоценности, Цыси оставалась той же веселой девушкой, какой они ее помнили. Так началась их беседа. Женщины подошли ближе. Они гладили руки Цыси, рассматривали кольца и браслеты и восхищались ее красотой.

— А откуда ты берешь сливки? — Их снимают с молока ослиц.

— Твоя кожа белая и мягкая, — говорили они. — Чем ты ее натираешь?

— Это мазь из Индии, — отвечала она, — ее делают из свежих сливок и тертых апельсиновых корок. Она даже лучше, чем наш бараний жир.

Им хотелось спросить о ее жизни в Запретном городе или о том, как с ней обращается император, или о наследнике, но они боялись обронить какое-нибудь слово, которое могло принести несчастье. Например, слово «желтый», будучи императорским, может показаться безобидным, однако оно входит в название «Желтые источники», означающее смерть, а смерть не должна упоминаться рядом с Сыном неба или наследником. Но Цыси не могла скрыть материнской радости и, заметив, что никто не решается заговорить о ее ребенке, начала сама:

— Мне очень хотелось принести и показать вам сына, но когда я спросила у своего высочайшего господина, он сказал, что этого делать нельзя. Иначе ребенку может навредить ветер, тень или какой-нибудь злой дух. Но уверяю вас, мама, мой малыш вас восхитил бы. И раз я не могу принести его сюда, вы должны прийти его навестить. У него вот такие глаза, — Цыси изобразила большими и указательными пальцами два круга. — Он толстый-претолстый, и его тельце так хорошо пахнет! Ему всегда хочется есть, а зубки у него белее, чем эти жемчужины. И говорю вам, он никогда не плачет. И хотя он еще очень мал, но уже пытается стоять на ножках — эти два столбика уже держат его крепкое тельце…

— Замолчи! — закричала ей мать. — Замолчи, замолчи, безрассудная! Что, если боги услышат тебя? Разве они не захотят уничтожить такого славного ребенка?

Мать оглядела комнату и прокричала:

— Неправда все, о чем ты говоришь! Я слышала, что твой сын слабый, худой и… и…

Цыси рассмеялась и ладонью закрыла матери рот.

— Я не боюсь!

— Не смей так говорить, — упорствовала мать.

Но Цыси только смеялась. Затем она отправилась осматривать комнаты, которые так хорошо знала. Цыси не преминула поддразнить сестру, что ей одной досталась целая кровать, а оставшись наедине с матерью, спросила, не собираются ли сестру выдавать замуж, и предложила найти ей хорошего мужа среди знатных молодых людей.

— И в самом деле, — сказала Цыси, — я подыщу ей молодого красивого юношу и прикажу ему жениться.

Мать с благодарностью согласилась.

— О, это так благочестиво с твоей стороны, ты поступишь, как настоящая дочь.

Прошло несколько часов, все были веселы, потому что весела была Цыси. Подошло время угощенья. Лу Ма поспешала везде, покрикивая на наемных поваров. Когда все поели, было уже поздно, и главный евнух вернулся к своим обязанностям. Он приблизился к Цыси и попросил ее прощаться.

— Пришло время, почтенная, — сказал он, — это приказ высочайшего. Мой долг повиноваться.

Цыси знала, что противиться невозможно^ спокойно подчинилась. Опять она стала императрицей. Ли Ляньинь снова увенчал ее головным убором, она вернулась на свое место в главной комнате и приняла царственный вид. Члены ее семьи превратились в ее подданных. Один за другим они выступали вперед, почтительно кланялись и прощались. Каждому она говорила подходящее напутствие и оставляла подарок, а Лу Ма получила деньги.

Наконец, все слова были сказаны. Еще несколько минут Цыси сидела в тишине, окидывая взглядом все вокруг. В этот день глубочайшего счастья возродились бесхитростные привязанности ее детства. Но почему-то ее не покидало предчувствие, что больше в этот дом она не вернется. Все казалось таким же, как раньше, но в то же время было другим, тепло родного очага ее не обманывало. Домашние по-прежнему ее любили, но чувство любви теперь смешивалось у них с корыстью. Дядя намекал на неуплаченные долги, брату страстно хотелось развлечений, а мать просила не забывать обещание, данное насчет сестры. Другие родственники тоже, хотя и не так прямо, упоминали о своих трудностях и лишениях. Цыси испытывала жалость и сострадание, она обещала помочь каждому и выполнит свои обещания. Но одиночество возвращалось, оно ложилось на сердце в десять раз тяжелее, чем раньше, потому что теперь ее любили по-другому. Ее любили за то, что она могла сделать, и за то, что она могла дать, и сердце ее сжималось от боли. Пусть она и вернулась на несколько часов в родной дом — расставание произошло навсегда. Судьба предначертала ей идти вперед, а близкие останутся позади. Возвращения быть не могло.

Когда Цыси прониклась этим чувством, веселость ее исчезла. Твердым шагом она пересекла комнату, вышла во двор и села в паланкин. Главный евнух опустил за ней занавески.

В сумерках Цыси возвращалась в Запретный город. Когда ее подносили к великим Полуденным воротам, императорская гвардия объявила конец дня. Барабанщик отбивал в огромный барабан тяжелые размеренные удары, и Цыси казалось, что это бьется чье-то могучее сердце. Облаченные в мантии трубачи высоко поднимали длинные медные трубы, потом неторопливо опускали их, и в этот момент раздавался длинный дрожащий звук. Он лился мягко, затем усиливался, подстраиваясь под ритм могучих барабанов, и вновь затухал. Так повторилось несколько раз. Наконец, звук труб исчез вдали, а барабанный бой завершился тремя медленными ударами. В наступившей тишине трижды прозвонил бронзовый колокол, подчиняясь твердой руке Жун Лу.

В Запретный город пришла ночь. Стражники заняли свои посты, и Цыси услышала, как за ее паланкином закрылись главные императорские ворота.

Зима затягивалась, а неуверенную весну задерживали северные ветры. Город страдал от песчаных бурь. И хотя жители закрывали двери и запечатывали окна, все равно ветер загонял мелкий бледный песок в каждую щель и в каждый уголок. С юга приходили плохие вести. Наместник выполнял приказания трона Дракона — он тянул время, не отвечая на многочисленные письма англичанина сэра Джона Бауринга. Когда ему сообщили, что убит французский священник, он и на это не обратил внимания, равно как и на требование возмездия со стороны французского посланника.