Страница 12 из 32
Теперь, болея, мать и правда стала ребенком и цеплялась за свою дочь.
Болезнь пришла как-то сразу. Однажды зимним днем мать пошла в холодный погреб, чтобы взять из банки огурчиков, а поскольку банка оказалась пустой, задержалась, чтобы открыть другую, непочатую, и простудилась. Скоро у нее начался мучительный кашель, а потом и воспаление легких. Керри не хотелось верить, что мать ее умирает, но она была слишком честна, чтобы обманывать саму себя.
Но близость смерти не лишала ее стойкости. Она мужественно встретила это испытание. У постели умирающей она оставалась веселой, комната сверкала чистотой, была наполнена светом и ароматом цветов; она стирала, крахмалила и гладила маленькие, в оборочках, кружевные чепцы, которые носила мать, и шила ей прелестные ночные рубашки с той же увлеченностью, с какой обшивала когда-то своих кукол, — делала все, чтобы облегчить страдания маленькой женщины с запавшими глазами, лежавшей в сделавшейся для нее слишком большой постели.
Германус в это время перебрался в другую комнату, и Керри спала с матерью, согревая ее маленькое, хрупкое, холодное тело своим молодым теплом, и дурачилась как могла, только бы мать не боялась.
Но вот однажды ночью у матери начался ужасный приступ кашля, и Керри кинулась поднимать ей голову. Мать, измученная болезнью, глянула на нее и простонала: «Детка моя, неужели это конец?» Последнее слово она сумела произнести только по слогам.
Неожиданно для себя Керри почувствовала, что неспособна одолеть страх, затаившийся в материнских глазах. Ах, если б она по-настоящему верила в Бога! Если б она могла сказать своей матери: «Я знаю».
Ей обязательно нужен был знак… Она отдала бы всю себя. «Я отдам всю себя, всю свою жизнь Богу», — страстно шепнула она. Ее ум продолжал искать выход. Нельзя остановиться на полпути — настоящая жертва должна быть полной. «Я поеду миссионеркой. Это самое большое, что я могу предложить Господу».
Внезапно пришел конец. Мать слабо вскрикнула, и Керри взяла ее на руки. Она увидела, что помутневшие глаза матери снова зажглись огнем. Слабая удивленная улыбка тронула ее побледневшие губы, и она выдохнула: «Так, значит, все это правда!»
Какое-то мгновение она смотрела сквозь стены комнаты в неведомое пространство другого мира и потом умерла. Услышав этот крик, пытаясь поймать взгляд материнских глаз, Керри почувствовала, как у нее замерло сердце. «Это и было знамение Божье?» И она с нежным благоговением уложила мать обратно в постель.
II
Так Керри принесла свою жизнь на алтарь служения Господу. Она твердо следовала своему зароку. Ей трагически не хватало матери. Она не могла теперь с легким сердцем петь по вечерам, ибо не было рядом с нею этой спокойной души, и она крепко держала в памяти тот час, когда отдала себя Богу.
Но Господь по-прежнему не давал знак, что принял ее. Она должна была ждать, когда ей откроется, что делать дальше, а пока что дни ее проходили, как прежде, в работе и школьных занятиях. Правда, она стала спокойнее и уравновешеннее. Она прекратила ходить на деревенские вечеринки. Она решила не гулять больше с Нилом Картером. Ее задача упорно учиться и готовить себя к делу, которому обещала посвятить свои дни.
Суть миссионерской деятельности ей была в общем знакома. Несколько раз в их маленькой деревенской церкви появлялись изможденные, опаленные солнцем люди, державшие путь в чужие страны, и речи их были горячи и неистовы. Она слушала, невольно завороженная их смелыми подвигами во славу Божию. Но сама она вовсе не стремилась услышать «голос призыва». Ведь это значило бы покинуть Америку! А она не могла оставить эту страну. Она всякий раз спешила понезаметнее ускользнуть из церкви, стараясь не попасться на глаза миссионеру и чувствуя радость и облегчение, если это ей удавалось.
Ныне все переменилось. Она должна была ехать — должна была и готова была. Она обещала. Она спокойно ходила по дому, но если кто-нибудь замечал ее состояние, то говорил: «Керри не может забыть о смерти матери». Однако в этом было нечто большее. Она начинала отрешаться от привычной вольной жизни, готовясь вступить на путь, который ей будет указан.
Прошло два года, жизнь делалась легче, и Германус обнаружил, что его старое увлечение начинает давать плоды, ибо, немного придя в себя и поправив нарушенное войной хозяйство, люди даже из дальних мест стали приносить ему на починку часы и драгоценности. Он к тому же и сам делал часы, а они тогда были в большом спросе, Какая-то волшебная сила была заключена в его тонких, подвижных пальцах, укрощавших самые упрямые механизмы. И впервые в жизни он начал основательно пополнять семейный бюджет.
Однако Корнелиус по-прежнему оставался главным в семье, он и на земле работал, и учительствовал. Две старшие сестры умело вели дом и заботились о младших детях. Больше всего хлопот было с младшим сыном, Лютером, очень похожим на Керри лицом и характером. Но если ее отличало стремление к самосовершенствованию и искреннее желание быть хорошей, то он, став юношей, целиком подчинился порывам плоти. Он рос строптивцем и все рвался на Запад, к золотым приискам, манившим в то время всякого мало-мальски склонного к бродяжничеству молодого человека. Семья пыталась объединенными усилиями удержать его в рамках пристойности. Он больше всего любил свою мать, которая лучше кого бы то ни было, понимала его, и теперь, когда ее не стало, с ним совсем не было сладу. Рассердившись однажды не на шутку. Германус собрался даже хорошенько его выпороть, но парень был на голову выше его, успев к этому времени превратиться в высокого, черноглазого, темноволосого молодого человека, гак что маленький самонадеянный отец при всем своем негодовании не мог совершить подвига, на который решился. Корнелиус однажды все-таки выпорол его по приказу родителя, но после этого ему стало так не по себе, что он выбросил розги и не пытался повторить экзекуцию. После смерти матери все пошло не в лад. Но так или иначе семья жила как было заведено, а Керри никому не открывала своей тайны, все более укрепляясь в принятом решении.
Ко времени, когда ей исполнилось восемнадцать лет, старый доктор Данлоп, пастор ее юных лет, собрался уходить со своего поста, поскольку он теперь стал очень толстым и нередко дремал во время службы. Было ясно, что нужен новый священник. Германус, принимавший самое активное участие во всех делах деревни, хорошенько изучив взгляды разных молодых людей, приглашенных на испытательные проповеди, выбрал высокого, серьезного молодого человека, который, несмотря на свой возраст, казался очень рассудительным и зрелым, поскольку побывал на войне. Он был из их же штата, из ближайшего графства Гринбриер. Его отец был там самым богатым помещиком; после войны, поработав в школе, молодой человек пошел в семинарию. Из колледжа и семинарии он вышел с множеством пышных отличий, причем каждый раз особо отмечалась его удивительная способность к языкам, особенно к санскриту, арабскому, ивриту и греческому. Жителям их маленькой деревни был привит вкус к гуманитарному образованию, а в семье Германуса жила культурная традиция, которую он поддерживал в своем потомстве. Более того, молодой проповедник был приятной наружности, высокий, обходительный, светловолосый, а жена у него была маленькой и изящной, непременно в платье с оборками и походила на мешочек с рукоделием, словно повисший у него на руке. Его испытательная проповедь вполне соответствовала христианской доктрине. Он достаточно хорошо обосновал традиционное представление о предопределении и свободе воли; к тому же она была длинной, содержательной и совершенно непонятной для большинства юных членов конгрегации. Это решило дело. Такой человек и был нужен.
Тем же летом, как только он обосновался в обросшем вьюнками пасторском доме рядом с белой деревенской церковью, его навестил младший брат, еще учившийся в колледже, причем этого молодого человека следует упомянуть уже из-за Керри. Он готовился принять церковный сан, был высок, худощав; близорукие, рассеянные голубые глаза выдавали мистический склад ума; голос был тихим, а улыбка мягкой. Он был крайне застенчив, молчалив и ни в какую не желал ни участвовать в хоре, ни посетить певческую школу. С извиняющейся улыбкой он говорил, что очень занят — читает с братом. По воскресеньям он садился чуть поодаль от других, никого, очевидно, не замечая, и на его лице отражалось непритворное благоговение. Наткнувшись на него взглядом, что случалось нечасто, Керри думала: какой благочестивый молодой человек, возможно, без чувства юмора, но все равно очень хороший. Ее собственное чувство юмора все время нещадно ее подводило. К своему стыду, она способна была увидеть что-то смешное даже во время похорон, а сколько раз смех одолевал ее в церкви! И даже из-за какой-нибудь, в сущности, ерунды. Взять, к примеру, историю с мисс Нельсон: когда та играла на органе, на тулье ее маленькой шляпки собиралась туча мух. Тут же, угодив в складки, они начинали бешено жужжать и роиться, и Керри все это казалось ужасно смешным, тем более что мисс Нельсон, маленькая, застенчивая женщина средних лет, сидела чуть ли не в полуобморочном состоянии, смущенная, с краской на лице. В перерывах между гимнами ей раз-другой удавалось улизнуть и избавиться от этих насекомых, но проходило короткое время, и подслащенный крахмал на тулье привлекал еще больше мух к ее шляпке. Каждое лето эта шляпка служила приманкой для мух и предметом насмешек для младших членов общины.