Ниндзя

— В каком-то смысле, — ответил он серьезно и поднялся с дивана.

— Можно посмотреть длинный меч? Николас бережно снял меч со стены.

— Я не должен был бы это делать. — Он держал ножны в одной руке, а другой обхватил длинную рукоять.

— Почему?

Николас медленно потянул за рукоять, открыв небольшую часть сверкающего лезвия.

— Меч можно обнажать только для поединка. Это священный клинок. Он дается при посвящении в мужчины, у него есть собственное имя; это душа и сердце самурая. Этот меч длиннее обычного, он называется дай-катана, большой меч. Не трогай, — сказал он резко, и Жюстина отдернула палец. — Ты могла порезаться.

Николас увидел ее отражение в зеркале клинка — широко открытые глаза, слегка удивленные губы. Он слышал рядом с собой ее дыхание.

— Можно я посмотрю еще немного? — Жюстина откинула прядь волос со лба. — Очень красивый меч. Какое у него имя?

— Да, смотри. — Николас подумал о Цзон и Итами. — Иёсё-гай — это значит “на всю жизнь”.

— Это имя дал ты?

— Нет, мой отец.

— Красивое имя; мне кажется, оно ему подходит.

— В японских клинках есть тайна, — сказал Николас, укладывая меч в ножны. — Этому мечу почти двести лет, но он выглядит как новый: время не оставило на нем никаких следов. — Он осторожно повесил меч на место. — Такого острого лезвия никогда больше не было и не будет.

Зазвенел телефон.

— Ник, это Винсент.

— Привет. Как дела?

— Прекрасно. Знаешь, а я собираюсь в твои края.

— На побережье?

— Да. В Уэст-Бэй-Бридж.

— Слушай, это здорово. Мы не виделись...

— С марта, не напрягай свою память, Я остановлюсь в городе, у Дока Дирфорта.

— И не думай. Ты остановишься у меня, рядом с морем. Здесь полно места, а в городе ты не поплаваешь.

— Извини, но это не отпуск. Пока не выясню в чем дело, мне лучше побыть у Дока.

— Как поживает Нейт?

— Как всегда. У всех нас слишком много работы, Николас посмотрел на Жюстину, которая листала блокнот с эскизами, загустив одну руку в сдои густые волосы... Она потянулась к сумке, достала карандаш и принялась заканчивать эскиз.

— Ты не один?

— Нет.

— Понятно. Ладно, я приезжаю сегодня вечером, — Винсент засмеялся, и в его голосе послышалась неуверенность. — Знаешь, там у вас действительно что-то произошло. Представляешь, Грауман дал мне свою машину вместе с Томми. Так что я подремлю на заднем сидении. — Он вздохнул. — Не везет мне. Пару лет назад, до сокращения бюджета, я бы ехал на “линкольне”. А теперь придется довольствоваться “плимутом” поносного цвета.

Николас расхохотался.

— Звякни, когда приедешь.

— Ладно. Пока.

Николас опустил трубку и сел рядом с Жюстиной. Его глаза следили за движениями ее карандаша, однако мысли были далеко.

— Кажется, теперь я понимаю, почему вы меня вызвали, — сказал Винсент.

— Вы разобрались в чем дело? — спросил Док Дирфорт. Винсент потер большим и указательным пальцами уставшие от резкого света глаза, затем еще раз просмотрел листки отчета.

— Честно говоря, я не уверен.

— Человек, труп которого мы только что видели в подвале, не умер от утопления.

— В этом я не сомневаюсь, — согласно кивнул Винсент. — Отчего бы он ни умер, только не от удушья.

— Как видите, — продолжал Док Дирфорт, указывая на бумаги в руках Винсента, — ни он, ни его родственники никогда не страдали сердечными заболеваниями. Это был совершенно здоровый тридцатишестилетний мужчина; несколько лишних килограммов — и не более того...

— Он умер от обширного инфаркта миокарда, — добавил Винсент. — Сердечный приступ.

— Спровоцированный вот этим. — Дирфорт наклонился к столу и ткнул пальцем в документ.

— Вы обработали данные на компьютере? Док Дирфорт покачал головой.

— Не забывайте, для всех это “случайная смерть в результате утопления”. Пока, по крайней мере.

— А что скажут о задержке вашего отчета у главного патологоанатома? — Винсент передал бумаги Дирфорту.

— У меня ведь могли возникнуть кое-какие проблемы с семьей покойного.

Дирфорт взял папку под мышку и вывел Винсента из лаборатории, погасив за собой свет.

Жюстина сидела на краю дивана, поджав ноги и обхватив руками колени. Ее открытый блокнот лежал перед ними на невысоком кофейном столике. Дождь стих и превратился в мелкий туман, но оконные стекла были по-прежнему мокрыми.

— Расскажи мне о Японии, — попросила она неожиданно, вплотную приблизив лицо к Николасу.

— Я не был там очень долго.

— Какая она?

— Другая. Совсем другая.

— Ты имеешь в виду язык?

— Да, и язык тоже, разумеется. Но не только. Ты можешь поехать во Францию или в Испанию, и там тебе придется говорить на другом языке. Но мыслят там, в общем-то, так же.

Япония — другое дело. Японцы ставят в тупик большинство иностранцев, даже пугают их, что, в сущности, странно.

— Не так уж странно, — возразила Жюстина. — Любой человек боится того, чего он не понимает.

— Но некоторые сразу же понимают и принимают Японию. Одним из таких людей был мой отец. Он любил Восток.

— Как и ты.

— Да. Как и я.

— Почему ты сюда приехал?

Николас смотрел на ее лицо, меняющееся с наступлением сумерек, и думал о том, как могла Жюстина быть такой проницательной в своих вопросах и в то же время такой уклончивой в ответах.

— Значит, ты приехал сюда и занялся рекламой. Он кивнул.

— Выходит, так.

— И оставил семью?

— У меня не было семьи.

Эта холодная жесткая фраза пронзила Жюстину, словно пуля.

— После твоих слов мне даже стыдно, что я никогда не разговариваю со своей сестрой. — Она в смущении отвернулась от Николаса.

— Должно быть, ты ее ненавидишь. Жюстина откинула голову назад.

— Ты жесток.

— Правда? — Николас искренне удивился. — Не думаю. — Он снова посмотрел на Жюстину. — Она тебе безразлична? Это было бы еще хуже.

— Нет, она мне не безразлична. Она моя сестра. Ты — ты не сможешь это понять.

Последние слова Жюстины прозвучали неуверенно. Николас понял, что она собиралась сказать что-то другое, но в последнюю минуту передумала.

— Почему ты не расскажешь мне о своем отце? Ты говорила о нем в прошедшем времени — он что, умер?

Глаза Жюстины затуманились, будто она смотрела на огонь.

— Да, можно считать, что он мертв. — Она поднялась с дивана, подошла к аквариуму и стала напряженно в него всматриваться, словно ей хотелось уменьшиться в размерах, прыгнуть в соленую воду и слиться с ее беззаботными обитателями. — В конце концов, какое это имеет для тебя значение? Мой отец во мне не живет — я не верю во всю эту чушь.

Тем не менее, голос Жюстины говорил обратное, и Николас подумал: “Что же сделал ее отец, раз она его так презирает?”

— А твоя сестра? — спросил он. — Мне это интересно, ведь я был единственным ребенком в семье.

Жюстина отвернулась от аквариума, и отраженный от воды свет причудливыми бликами упал на ее лицо. Николас представил себя вместе с ней на дне моря: стройные водоросли, слегка колеблющиеся в глубинных потоках, посылающие друг другу вибрации в неторопливой беседе.

— Гелда. — В голосе Жюстины появился странный оттенок. — Моя старшая сестра. — Она вздохнула. — Тебе повезло, что ты один в семье; есть вещи, которые нельзя поделить.

Николас понимал, что бессмысленно винить Жюстину за недостаточную откровенность, и все же его раздражала ее упрямая скрытность.

Внезапно он почувствовал острое желание разделить ее тайны — ее унижения, детские обиды, ее любовь и ненависть, ее страхи, стыд, — все то, что делало ее такой, какая она есть, непохожей на других и пленительно несовершенной, как диковинная жемчужина. Загадка Жюстины манила Николаса; он был как пловец, который выбился из сил и чувствует, что вот-вот опустится на дно, понимает, что замахнулся слишком высоко, не рассчитав свои силы; в то же время он знает, что где-то рядом, в нем самом, лежит ключ к спасению, к скрытым резервам, которые могли бы вынести его к далекому берегу.