Страница 15 из 69
Больше того, однажды Сталин высказал мнение об использовании эсминцев на Волге. Когда же я доложил, что для них это невозможно, если даже они и будут туда как-нибудь переведены, то он, водя пальцем по сухопутной карте вверх и вниз по течению реки, ругал меня, а стоявший около него Маленков поддерживал его, приговаривая, что я, очевидно, недостаточно разобрался в этом.
Сказанное мною выглядит странно для многих, ибо как будто я изображаю не совсем умными тех людей, которые заслуживают высокой оценки, и их высокие качества не подлежат сомнению. Но в том-то и заключается нелепость, что умные люди уже начали заниматься флотскими вопросами, хоть и не нашли раньше возможности в деталях разобраться в них, так как, по-видимому, сделать это им не позволяла их занятость. В то же время они (особенно Сталин) уже не считали возможным для себя прислушиваться к малым людям вроде меня. Это уже был период, когда окружение Сталина не противоречило ему, и в лучшем случае я, пытаясь спорить с ним, мог рассчитывать только на то, что все его приближенные не накинутся на меня, а будут молчать, позволяя мне доказывать свою правоту.
Когда культ личности после войны расцвел махровым цветом, то приходилось наблюдать, как любые факты становились совсем не фактами и тем более не являлись вещью упрямой. Всего один пример. У Сталина в кабинете зашел разговор о Дальнем Востоке, продовольствии там и качестве овощей. Я вспомнил, как в 1937 году, приехав во Владивосток, видел там крупные помидоры и другие овощи, выращенные китайцами. Но потом китайцев всех выселили, и мы некоторое время испытывали трудности. «Вот когда там были китайцы, то с этим было неплохо», — начал я. «А куда они (китайцы) девались?» — прервал меня Сталин. Ничего не подозревая, я ответил, что они были выселены. В этом я был твердо убежден, так как был там командующим. Буквально обложив меня нецензурными словами, Сталин сказал, что я ничего не понимаю и что выселяли оттуда только корейцев. Набрав опыта и массу полученных «шишек», я больше не возражал. Тем более это меня не касалось, и сунулся-то напрасно. И все как будто согласились, что выселяли только корейцев. Рассказывать про то я никому из своих приближенных не стал, но сам подумал: «А что, если бы Сталин сказал, что и корейцев не выселяли, тоже, видимо, все бы согласились?» Вот это уже был новый, еще более опасный этап культа личности.
В условиях культа Сталин со своей железной волей превратился в деспота. Но в деспотизме, который легко было рассмотреть в мирное время, в годы войны многое прикрывалось строгостью и требовательностью, характерными для военного времени. Больше того, в тяжелой военной обстановке строгость даже выглядела как положительное качество военачальника и приносила пользу. Так было и со Сталиным. Я склонен думать, что в военное время он относился к людям лучше, чем в мирные годы. Так, с военачальниками он установил неплохие и вежливые отношения, а после войны многие жаловались на его грубость. Подчас его грубое обращение с высокими военачальниками во время войны оправдывалось обстановкой и перекрывалось успехами, достигнутыми в конце войны. Но как только война кончилась, самовластие вновь стало выглядеть более отчетливо и было прочувствовано всеми. Что тут играло роль — ревность к славе или опасение за свое положение, — трудно сказать, но люди, которые много сделали для победы, помогая Сталину, подобно Жукову, Коневу и другим, оказались у него в немилости. Говорят, политические деятели чувствительны к своим соперникам, когда дело касается их авторитета и власти. Это можно подтвердить и примером из деятельности Н.С. Хрущева. Он был другом Жукова, но стоило ему узнать, что Жуков иногда «наступает» на его авторитет, как он немедленно ополчился на него и дискредитировал…
Говоря об этом, некоторую аналогию мне хочется провести с Жуковым. Это был человек сильной воли. Его воля (заслоняя грубость) приносила пользу во время войны. Его боялись, его слушались, ему удавалось успешно проводить операции, и, конечно, обладая полководческим талантом, он много сделал как заместитель Верховного Главнокомандующего. Его поступки импонировали Сталину, а он, в свою очередь, использовал имя и авторитет Сталина.
Но вот кончилась война. Жуков, пережив личные неудачи, немного притих. Стоило же ему стать при Хрущеве министром и даже членом Политбюро[51], как он проявил совсем ненужные для мирного времени черты характера — грубость и самовластие.
Но вернемся к Сталину. Его сложную натуру нельзя изображать однобоко. Неправильно утверждать, что он был неуч и управлял войной по глобусу, но нельзя не сказать и о его ошибках в военном деле, нежелании прислушаться к военачальникам при своей недостаточной компетенции. Я испытал это при решении флотских вопросов. Он мог наметить высадку десанта в Керчи, не обсудив предварительно о нужных средствах и сроках готовности. Кстати, так и Жуков не раз посылал в Ленинграде моряков в десант (в Петергофе и на Ладоге), и они напрасно несли жертвы. Чистой воды волюнтаризм, который непозволителен и во время войны.
Говоря о его властном характере и строгости, переходившей, как известно, границы правомерности, нельзя не отметить следующее: Сталин мог самокритично относиться к своим поступкам и признавать совершенные им промахи. Так, мне лично довелось в конце войны слышать из его уст об ошибочной оценке положения в канун войны. Широко известно, как на одном из приемов сразу после войны Сталин признал, в каком «отчаянном» положении оказалась страна в первые годы войны, и, отдавая должное выдержке народа, прямо сказал, что в подобном случае он (народ) мог бы и «попросить» правительство уйти, как несправившееся.
Мне думается, ближайшие помощники Сталина могли бы значительно больше повлиять на его решения, скажем, перед войной, когда он вопреки фактам верил в более отдаленные сроки ее начала, а окружение вторило ему, опасаясь за личное положение. Создав себе культ, Сталин плотно закрыл двери для критики его, и тем самым те, которые были призваны помогать ему в правильных оценках положения и решениях, лишь усугубляли его промахи и ошибки. Самым разительным примером такого положения вещей является предвоенный период, когда все говорило за близкое начало войны. А когда я в середине июня 1941 года докладывал В.М. Молотову и А.И. Микояну о том, что немцы свертывают свое судоходство в наши порты, стараясь убедить их в опасности положения, то получил один ответ: немцы не так глупы, чтобы нападать на нас. Так думал Сталин, так вторили ему его ближайшие помощники.
Когда думаешь о культе личности Сталина и его последствиях, возникает много вопросов. Да это и понятно. Сам факт культа и его вред не вызывают сомнения. Эта ненормальность была заметна, но все облекалось в форму «высокого авторитета», вроде даже полезного для дела. Многое к тому же тогда было неизвестно. Но вот нарыв был вскрыт, и возникли другие вопросы. Как он (культ) мог появиться в наших советских условиях? На какой почве вырос и расцвел? Что или кто способствовал этому? Наконец, вырваны ли все его корни, и где гарантия, что подобное не повторится, во всяком случае, в ближайшие десятилетия?
Мнение о Сталине у меня складывалось постепенно. Кое в чем, что касается его авторитета как крупного политического деятеля, я убеждался (отчего не отказываюсь и сейчас), кое-что относительно его методов руководства у меня вызывало сомнения. А кое в чем, как я со временем убедился, он поступал неправильно, решая единолично и, главное, во вред делу. Обо всем этом я рассказываю только с узких позиций флотского работника, осведомленного в вопросах, касающихся флота.
На XVIII съезде партии[52] я наблюдал, как до боли в руках хлопали Сталину и изощрялись в похвалах в его адрес. Я все принимал как должное и сам делал то же самое. Как ни странно, но его преступные ошибки с репрессиями создали ему еще больший авторитет. Вот так обманчива бывает обстановка, если на нее смотреть поверхностно.
51
Жуков Г. К. являлся министром обороны в 1955—1957 гг., кандидатом и членом Президиума ЦК КПСС в 1956—1957 гг.
52
XVIII съезд ВКП(б) проходил с 10 по 21 марта 1939 г.