Страница 95 из 105
Хотела было добавить: к себе тебя призывают, да язык прикусила. Грех ведь. И думы у нее нечистые: рожу дитя, вот и очищусь. Потому как то будет опять дитя любви. А чистая любовь, как сказано у одного из апостолов, безгрешна. Чистую-то любовь небо человекам посылает. Все ее дочери — любовию чистою на свет вызваны. А что ей было делать, коли семя царя Ивана неплодно? Вот ведь Дунька, Петрушина жена, как с ним переспала, так тотчас и понесла. И родила ему царевича, Алексеем нареченного — в память батюшки покойного. Видела Алексеюшку — здоровенький такой младенчик. Аж завидки берут. А сестрица Софья злобствует, тычет носом: вот-де какова Дунька, царица, не то, что ты, — с маху царевича родила. А у тебя одни девки. Что ей на это скажешь? Так ведь и наказанье претерпела: первеньких Господь и прибрал. А Петруша-то у царицы Дуньки эвон какой дюжий — мужик мужиком. Взаперти не удержишь — устрояет потехи разные, наладился вот на Плещеево озеро ездить, суды какие-то строить. А мой из моленной не вылазит.
Нахлынули на царицу Прасковью греховные мысли. Сколь долго воздерживалась от любовных ласк — брюхата, нельзя.
Ежели согрешить — бабка страшила — дитя выйдет с хвостиком. А таковые прелестные сны снились. Как они с Васенькой любови предаются по-разному, то так, то этак. От сытой да бездельной жизни чего только не привидится. Иной раз такая тоска нахлынет — хоть вой. Девки ее — мал мала меньше — поначалу в радость были, а потом попривыкла и стали в тягость. Ныне мамушки ими занимаются, тешат их, игры разные затевают. Когда ей, царице, станет скуплю, и она в игры втягивается. Занятна и душе прилежна более всего Катюшка. Такая резвая, такая хохотушка, щебечет ровно птаха небесная, хоть еще слов не выговаривает. А Аннушка супится да супится, лобик морщит и то и дело хнычет. Такая бука, не приведи Господь. И в кого она такая? Неужто семя помешалось? Ведь царь тоже на нее залазил. Редко, но было. И ведь не откажешь: не простой муж, а царь.
Опять зовет в моленную. «Давай, — говорит; — вымолим у Господа и пресвятой Богородицы дитя мужеского полу. Либо, — говорит, — я сам пойду, но в два голоса лучше».
Пошла я. И вознесли мы моление Богородице утоли моя печали. Слова такие душевные, чистые, слезу исторгают:
— Прибежище наше и миру радование, богородительнице, умилосердитися и спешно благодать твою подаждь нам оскорбленным, и заступи, благая, твоя рабы… Призывающих тя, Богородице, от души неложно, во всякой скорби и в болезнех различных, и бедах литых спешно услыши теплое заступления в бедах, в печалях утешение подаждь нам наследника, дитя мужеского полу. Сколь долго и смиренно молим тя, Благая!
Умягчилась, вовсе размякла царица Прасковья. Не его то вина — моя с Васенькой. Сильно я по нем стражду, более, нежели он, вот и пересиливаю его семя. Ясное дело. И бабка Агафья на то намекала. А ведь ничего не могу с собою поделать, люблю я Васеньку страстно, без меры, и нету у меня другой отрады, кроме него. На все я готова, лишь бы не разлучали меня с ним, лишь бы видеть его возле себя ежеденно.
Знал бы царь Иван, сколь страждет его супруга, ни за что бы не поверил. Умей он читать в ее мыслях, сразила бы его кондрашка, ей-богу. Но то диво; а у него и мыслей-то своих почти не было. Вовсе пал он и духом и плотью, и все это видели. Даже жесткосердая царевна Софья жалела своего братца и стала чаще навещать его, хотя своих скорбей у нее много прибавилось и тронное кресло под нею начало крениться и описывать опасные фигуры.
— Ты, братик мой, ни о чем не печалься, — уговаривала она его, — знай себе царствуй, как можешь, Петрушку одного не оставляй, слышишь. Ты за весь род наш, за всех Милославских в ответе, в тебе едином власть их заключена.
Странно было слышать такие речи от царевны. Еще недавно мечтала она о царском венце, имя свое помещала вместе с именами Ивана и Петра, яко равноправная правительница, и вот на тебе! По-другому возговорила. Или поняла, что власть ее стала закатываться. Прежде стрельцы за ней табуном ходили, всяко ее величали, а она им бочки с брагою выкатывала да деньгами умасливала, казны не жалея. А казна и так отощала до самой крайности, какой при прежних царях вовсе не бывало. Сколь на одного князя Василья Голицына ушло — страсть! На снаряженье рати и прокорм ее, на денежные дачи, а потом на награжденья. Одному князю, другу любезному, более ста тысяч перепало. И ведь все впустую, равно как и первый княжий поход на Крым. Царь Петр, верно, все сосчитал, и потому сильно гневался на князя, не помогло ничье заступленье. Ведь пропасть денег была ухлопана впустую, как говорится, коту под хвост.
Царь Иван набрался смелости и сестрице сказал, что желает отойти от дел, пусть правит один братец Петруша, ему-де сподручней. Царевна аж побагровела вся и ногою топнула.
— И думать не смей! — рявкнула и аж закашлялась. А откашлявшись, повторила уже потише, но повелительно: — И думать не смей, слышишь!
Иван затрепетал весь, словно лист на ветру, затрепетал и, залепетал:
— Да я что… Да ведь невмоготу мне, сестрица. Должен, а невмоготу, не по силам. И Параша меня упрекает… За немощь мою упрекает…
И заплакал царь Иван. Затряслись худые плечи, задергалась голова. И возговорил сквозь слезы:
— Не жалеете вы меня, никто меня не жалеет. А я более не в силах царствовать. Не моя это доля. Я в монастырь хочу…
Обняла его царевна и аж сама слезу пустила, что с нею редко бывало — сильная она была.
— Болезный ты наш Ванюша, все мы тебя жалеем. Да что поделаешь: все мы за тобой. Не станет тебя на царстве — закатятся все Милославские. Ну потерпи, потерпи малость, ну поднатужься. Хочешь, на колена пред тобой паду?
И Софья сделала движенье, будто хочет стать перед Иваном на колени.
— Что ты, что ты, сестрица, Бог с тобою! — воскликнул он. — Не стану я проситься в монастырь. Пересилю себя.
— Ну вот и ладно, милый. А я дохтуров наших попрошу укрепить тебя настоями разными, отварами да облатками, всем, что у них есть. Оживешь ты, оправишься, право слово. Только не думай о худом и о монастыре не думай.
— Я и не думаю, сестрица, да все едино — выскакивает. Слабость такая, что неможно удержать. Знаешь, ровно вошел в меня некто серый и без моей воли мною правит.
— Нечистая сила! — испугалась Софья. — Довели тебя враги наши!
Довели, сглазили, напустили наважденье. Это все Нарышкины, их злое дело. Желают единолично править, а нас сгноить!
Глянула на Ивана и испугалась. Затрясся царь, зубы клацают. Видно, сам сильно оробел от своих слов. Да и Софья поняла, что переборщила. Принялась братца успокаивать:
— Испужался, бедный? Да нет, ты у нас чистый, святой человек. На тебе, Иванушка, благодать Божия почила. И козни врагов наших о тебя разбиваются. — И, видя, что братец все еще дрожит, добавила: — Это я так, отвратить тебя от пагубных мыслей хотела. Помни: не монах ты — царь. И весь наш царский род в тебе заключен. Милославские царствовали и будут царствовать. Сиди себе в одеждах златотканых рядом с Петрушкой на отеческом троне и головкой время от времени покачивай. Какие у тебя заботы? Более никаких. Нечего тебе страшиться да и некого. Ты царь законный, старший, избранный боярскою Думой. А правленье и без тебя сделается, люди верные да мыслительные округ тебя найдутся. А кого вперед двинуть, я тебе стану подсказывать. Ведь ты всегда меня слушался, по-родственному, как братец добрый да послушливый.
— Всегда, сестрица, всегда, — одними губами выдавил из себя Иван.
— Ну вот и хорошо. Более всего покой твоей душе надобен, вот и обрети его, яко царь истинный, державный, — продолжала уговаривать и успокаивать его Софья.
Поняла она, некий надлом произошел в нем и хрупкость его поняла. Слишком пуглив братец, ибо давно понял свою ущербность в этом мире, а скорей всего, не понял, а ощутил всем своим больным существом.
— Пойдем, братец, к обедне, — предложила Софья, желая его отвлечь и зная, что он охотно согласится.
То был верный ход. Иван оживился: