Страница 4 из 65
Она склонила голову.
— А, что если у меня не будет внуков?
Эта малышка и тут осталась верна себе, поставив в тупик своим вопросом.
— Может, ты станешь знаменитой, — нашелся он. — И дети, которые будут изучать твою биографию, захотят узнать, какой ты была в детстве.
Миранда с сомнением посмотрела на него.
— Ну хорошо. Хочешь, скажу, зачем на самом деле, я думаю, ты должна вести дневник?
Она кивнула.
— Поскольку, когда ты превратишься в себя, и станешь столь же красива, как уже умна, то сможешь в любой момент заглянуть в свой дневник и понять, как глупы такие девочки, как Фиона Беннет. И посмеешься, когда вспомнишь, что мама говорила, что твои ноги выросли из плеч. И, может быть, с улыбкой вспомнишь обо мне и сегодняшнем, таком интересном, разговоре.
Миранда вглядывалась в его лицо, думая, что он должен быть одним из тех греческих богов, о которых всегда читал ее отец.
— А знаешь, что я думаю? — прошептала она. — Я думаю, что Оливии очень повезло иметь такого брата, как ты.
— И такую подругу, как ты.
От избытка чувств, у Миранды задрожали губы.
— Я всегда буду вспоминать о тебе с улыбкой, Тернер,— шепотом сказала она.
Он склонился и почтительно поцеловал ей руку, словно она была самой прекрасной леди в стране.
— Верю тебе, котенок, — улыбнулся он, и кивнул, прежде чем вскочить на своего коня, держа вторую лошадь на поводу.
Миранда смотрела на него, пока он не скрылся из виду, и оставалась, не сходя с места, глядя в ту сторону, куда он поехал, еще хороших десять минут.
* * * * *
Позже, тем же вечером, Миранда нашла своего отца в кабинете. Он углубился в чтение какого-то текста, не обращая внимания на воск со свечи, который уже капал на его стол.
— Папа, ну сколько раз я уже могу тебе говорить, что нужно следить за свечой? — вздохнула она и поправила свечу.
— Что? А, это ты, дорогая.
— Нужно зажечь еще одну свечу. Здесь слишком темно, чтобы читать.
— Правда? А я и не заметил, — подслеповато мигнул он. — Разве в это время ты не должна уже быть в кровати?
— Няня разрешила мне сегодня лечь на полчаса позже.
— Она так сказала? Ну, тогда, ладно, — с этими словами он вновь склонился над рукописью, давая понять, что разговор окончен.
— Папа?
Он вздохнул.
—Ну, что опять, Миранда?
— У тебя есть запасные записные книжки? Как те, что ты используешь для чернового перевода?
— Кажется, да, — он открыл верхний ящик стола и принялся там искать. — Они здесь. Но зачем они тебе? Что ты собираешься с ними делать? Они очень высокого качества и стоят не дешево.
— Я хочу вести дневник.
— Да? Отлично. Я считаю, что это достойное занятие, — с этими словами он протянул ей тетрадь.
Миранды зарделась от похвалы отца.
— Спасибо. Я скажу, когда она закончится и мне нужна будет новая.
— Хорошо. Доброй ночи, дорогая, — сказал он и вернулся к своим бумагам.
Миранда прижала тетрадку к груди и побежала наверх, в свою спальню. Там она вытащила чернильницу и перо из столика и села делать первую запись. Она написала дату, а затем ниже, после долгих размышлений, написала одно-единственное предложение. Оно выражало все, что казалось необходимым написать.
2 марта 1810
Сегодня я влюбилась.
Глава 1
Найджел Бивилсток, больше известный как Тернер, слыл среди знакомых знатоком очень многих вещей. Он знал латинский и греческий языки и мог обольстить женщину на французском и итальянском. Он попадал в движущуюся мишень верхом на скачущей лошади и знал точно, сколько стоит выпить, что бы не потерять своего достоинства. Он мог сразиться с любым противником на ринге или поэтическом собрании, декламируя Шекспира или Донна. Короче говоря, он знал все, что должен знать настоящий джентльмен, и был первым во всем.
Люди смотрели на него.
Люди равнялись на него.
Но ничего, ни одна минута его полной привилегированной жизни, не подготовила его к этому мгновению. И никогда раньше он не видел и так остро не ощущал настороженный взгляд окружающих, когда он вышел вперед и бросил горсть земли на гроб своей жены.
Я так сожалею, без конца повторяли все. Мне так жаль. Мы так сожалеем.
И все время, что он слышал эти слова, Тернер задавался вопросом: разразит ли его гром и молния, потому что все, что он мог думать: « А я нет».
Ах, Летиция. Он мог бы за многое поблагодарить ее.
С чего начать? С потери его репутации, конечно. Чертовски много людей знало, что ему наставлялись рога. Неоднократно.
Следом можно вспомнить потерю невинности. Когда-то он дал человечеству презумпцию невиновности: он полагал, что, если он относится к людям с честью и уважением, они сделают то же самое по отношению к нему.
А затем была потеря души.
Теперь, когда он отошел назад, крепко сжимая руки за спиной, и слушая, как священник предает покойную земле, он не мог избавиться от мысли, что исполнилось его желание. Он хотел избавиться от нее.
И он ни в коем случае не оплакивал бы ее.
— Какая жалость, — прошептал кто-то позади него.
У Тернера на лице заходили желваки. Это не было жалостью. Это был фарс. И теперь он должен будет провести целый год, соблюдая траур из-за женщины, которая носила чужого ребенка, когда выходила за него замуж. Она околдовала его, дразнила его, пока он не мог думать ни о чем другом, кроме как сделать ее своей. Она говорила, что любит его, и улыбалась со сводящей с ума невинностью и восхищением в глазах, когда он признался в своих чувствах и подарил ей свою душу.
Она была его мечтой.
А потом она стала его кошмаром.
Она потеряла ребенка, из-за которого, собственно, ей и нужен был их брак. Отцом, по ее словам, был некий итальянский граф. Он был женат или не слишком знатен, а может, и то и другое. Тернер был готов простить ее: все совершают ошибки, и не он ли хотел соблазнить ее задолго до их брачной ночи?
Но Летиция не хотела его любви. Он не знал, черт побери, чего она хотела вообще, возможно, она получала удовлетворение от мысли, что еще один мужчина попал под действие ее чар и не мог справиться с собой?
Тернер задавал себе вопрос, что она ощутила, когда поняла, что он сдался на ее милость. Возможно, всего лишь облегчение. Она была уже на третьем месяце, когда они поженились. Времени у нее было в обрез.
И теперь она была здесь. Или, скорее всего, там. Тернер не знал, какое выражение точно стоит применить к безжизненному телу.
Да это и не важно. Он только сожалел о том, что оставшуюся вечность ее тело будет покоиться среди поколений его усопших предков. На ее камне будет написано его имя, и лет через сто кто-нибудь, глядя на ее гранитное надгробие, подумает, что, должно быть, она была прекрасной леди, и какая трагедия, что она ушла из жизни такой молодой.
Тернер посмотрел на священника. Он был молод, еще плохо знаком с паствой, и еще был уверен, что может сделать этот мир лучше.
— Прах к праху, — произнес священник, и стал искать взглядом мужчину, который понес тяжелую утрату.
Ах да, — подумал Тернер, — это же я.
— Прах, чтобы очиститься.
Позади Тернера кто-то всхлипнул.
А священник, чьи яркие синие глаза глядели с ужасающе неуместной симпатией, продолжал говорить:
— С надеждой на воскрешение.
Милостивый Боже!
— …к вечной жизни.
Глядя на Тернера, священник вздрогнул. Интересно, подумал Тернер, что он увидел в моем лице. То, что ничего хорошего, было понятно и без слов.
Хор запел «Амен» и на этом церковная церемония закончилась. Все посмотрели на священника, затем на сохраняющего молчание Тернера, а затем снова на священника, который взял руку Тернера в свои руки и проникновенно сказал: