Загадка штурмана Альбанова

— Мне кажется, не стоит особенно-то принимать всерьез рассказ Сергея Львовича, — осторожно добавила Ирина Александровна. — Во-первых, он тоже был, мягко говоря, навеселе. А отчасти тут, может, сыграла родственная настороженность. Мало ли что мог иметь в виду Конрад! Да так ли именно он говорил. Неясного, конечно, много, но подозревать в чем-то Альбанова, мне кажется, нет никаких оснований. Да, тут какая-то загадка с письмами. Но ведь они на самом деле могли погибнуть во время этого страшного перехода. Что касается его конфликта с Георгием Львовичем, мне кажется, он довольно ясно и деликатно объяснил это в своих «Записках…». И, наверное, ему неприятно было лишний раз вспоминать, и тем более рассказывать, о касающихся только их двоих или троих деталях. Что же до самого Георгия Львовича, характер у него, по всему, был далеко не легкий. Если даже судить по его матери. Женщина она была замечательная, но характер у нее был совершенно несносный…

Невероятно уставший и даже немного подавленный от избытка впечатлений, я возвращался в гостиницу. Я знал, что о многом забыл спросить, многое упустил, может, даже самое важное, но теперь уже поздно: Ирина Александровна через полчаса уезжала на дачу — она приезжала только на встречу со мной, и возникшие вопросы я смогу задать ей только осенью. Но черный червь сомнения больше не глодал меня. Более того, мне было даже немного стыдно за когда-то проявленную слабость. Да, писем он не принес. Но он мог бы соврать в своих «Записках…», что почту потеряли беглецы или что она погибла вместе с Луняевым, — поди проверь. В конце концов он мог бы вообще скрыть, что между ним и Брусиловым были какие-то стычки, да мало ли как можно было объяснить уход с судна… Мне было ясно главное: причина трагедии экспедиции в той простой и страшной вещи, которую мы теперь называем психологической несовместимостью. Она, словно раковая опухоль, медленно, но необратимо разрушала собранный по принципу случайности экипаж «Св. Анны». Зачем далеко ходить. Возьмите пример арктической экспедиции — на лыжах к Северному полюсу под руководством Дмитрия Шпаро. Десять лет они притирались друг к другу, десять лет! И то случались стычки. Десять лет, в результате которых Шпаро мог сказать: «Мы относились друг к другу не просто хорошо, а нежно». А тут: люди и познакомились-то, по существу, уже во время экспедиции. И, наверное, даже неэтично подозревать в чем-то Альбанова, нашедшего простой, безжалостный для себя и, вероятно, единственно возможный способ покончить с этой несовместимостью. Или, как об этом точно и жестко сказал в свое время Валентин Иванович Аккуратов: «Обреченность того похода одиночки по страшному в своем коварстве льду океана они понимали оба. Это было приговором к смерти, но, ослепленные гневом, другого выхода они не видели». Нет ничего проще и безнравственней объяснять, чем более судить поступки людей, полтора года находящихся в ледовом плену на грани жизни и смерти, комнатной логикой, когда тебе ничто не угрожает. Все дело в обыкновенной психологической несовместимости, осложненной болезнями и неведомым будущим, И, разматывая загадочный клубок этой несчастной экспедиции, может, даже неэтично пытаться до конца разгадывать мелочные детали этих ссор, все равно к главному мы ничего не добавим. Разумеется, Альбанову было неприятно вспоминать об этих горьких минутах, и, разумеется, задним числом он чувствовал себя виноватым — и казнил себя, и снова все перебирал в своей памяти, и снова казнил себя, даже, может, в том, в чем совершенно не был виноват.

Что гадать — ведь о главном он честно и прямо, не оправдывая себя, сказал в своих «Записках…».

«Что за причина была моей размолвки с Брусиловым? Сейчас, когда прошло уже много времени с тех пор, когда я спокойно могу оглянуться назад и беспристрастно могу анализировать наши отношения, мне представляется, что в то время мы оба были нервнобольными людьми. Неудачи с самого начала экспедиции, повальные болезни зимы 1912/13 года, тяжелое настоящее положение и грозное неизвестное будущее с неизбежным голодом впереди — все это, конечно, создавало благоприятную почву для нервного заболевания. Из разных мелочей, неизбежных при долгом совместном житье в тяжелых условиях, создалась мало-помалу уже крупная преграда между нами. Терпеливо разобрать эту преграду путем объяснений, выяснить и устранить недочеты нашей жизни у нас не хватило ни решимости, ни хладнокровия, и недовольство все накоплялось и накоплялось. С болезненной раздражительностью мы не могли бороться никакими силами, внезапно у обоих появлялась сильная одышка, голос прерывался, спазмы подступали к горлу, и мы должны были прекращать наше объяснение, ничего не выяснив, а часто даже позабыв о самой причине, вызвавшей их. Я не могу припомнить ни одного случая, чтобы после сентября 1913 года мы хоть раз поговорили с Георгием Львовичем как следует, хладнокровно, не торопясь скомкать объяснение и разойтись по своим углам. А между тем, я уверен теперь, объяснись мы хоть раз до конца, пусть это объяснение сначала было бы несколько шумным, пусть для этого нам пришлось бы закрыть двери, но в конце концов для нас обоих стало бы ясно, что нет у нас причин для ссоры, а если и были, то легко устранимые, и устранение этих причин должно было служить всеобщему благополучию. Но, к сожалению, у нас такого решительного объяснения ни разу не состоялось, и мы расставались, хотя и по добровольному соглашению, но не друзьями…»

Не умалил ли подвиг Альбанова полуторатысячекилометровый переход к Северному полюсу на лыжах научно-спортивной экспедиции «Комсомольской правды» под руководством Дмитрия Шпаро? Более поздние экспедиции, в том числе и одиночные?

Нет, не умалил и не умалили! Ни в коем случае. Люди под наблюдением медиков и психологов специально готовились к этим переходам, как я уже говорил, не просто готовились, а как в случае с экспедицией Шпаро, — целых десять лет! А главное — они всегда знали, что к ним всегда может прийти помощь. А эти — никогда в жизни не собиравшиеся в подобный поход, — с никудышным снаряжением, — даже защитные очки из простого бутылочного стекла, с никудышным продовольствием, которое — на весь путь! — нужно было нести с собой. Больные неизвестной болезнью, нетренированные, измученные двухгодичным неведением, без каких-либо карт. По себе, по своим скромным дорогам по местам, человеком еще мало обжитым, знаю: психологически те дороги самые тяжелые, когда не можешь надеяться ни на чью помощь.

Мало того — не будь ледового похода Альбанова, может, и не стало бы ледовою перехода к Северному полюсу Шпаро. Может быть, не было бы других подобных переходов. Ничто так не поучительно, как горький опыт твоих предшественников. Кстати, позже я получил письмо от Дмитрия Шпаро, в котором он писал, что «Затерянные во льдах» Валериана Ивановича Альбанова он перечитал еще раз перед самым походом к полюсу.

…Но самое невероятное меня ждало впереди. Мне неожиданно позвонила Ирина Александровна.

— Знаете, — сказала она, — тут еще одно письмо есть, дальней нашей родственницы. Его получил журнал «Вокруг света» как отклик на публикацию Алексеева и Новокшонова «Как погибла «Св. Анна»?..». Его принес мне один из авторов. Дмитрий Анатольевич Алексеев. Я вам его прочитаю.

Она медленно стала читать, и я вдруг почувствовал под сердцем легкую слабость:

«Уважаемый товарищ редактор! Пишу Вам вот по какому поводу: в номере восемь за 1978 год Вашего журнала есть статья «Как погибла «Св. Анна»?..» Речь в ней идет о моих родственниках. Мой дед, учитель Псковской мужской гимназии И. Ф. Жданко, был в родстве с генералом Жданко. Степени родства я не знаю, но, кажется, Ерминия (правильно: Ермина) Александровна приходится мне двоюродной теткой. Родственных связей между обеими семьями не было почти никаких — слишком велика была разница в общественном и имущественном положении, но одна из моих родных теток, Александра Ивановна Жданко, была более-менее дружна с Ерминой.

О «Св. Анне» и ее участии в экспедиции мне слышать не приходилось, но вот вскоре после войны тетя Саша была в Риге у другой нашей дальней родственницы, уехавшей в Ригу в 1918 году, и та ей рассказала, что незадолго до войны, году в 1938–1939 в Ригу приезжала Ермина Брусилова не то с сыном, не то с дочерью, теперь уже не помнит, и что живет она где-то на юге Франции.