Страница 93 из 96
— Ну-ну, будьте умницей!
— Не хочу быть умницей!
Она засмеялась. И смотрела на него в упор, только не понять было, что они хотят внушить, эти глаза.
— Скажите мне прямо: да или нет, — настаивал он, стараясь притянуть ее к себе, — да или нет?!
Она отвела его руки решительным движением. Ее брови надменно взлетели.
— Ну какое «да или нет»? — с досадой сказала она и оглянулась, прислушиваясь к доносящемуся из комнат шуму голосов. — Что вы вообразили? Я позвала вас, потому что думала… — Она сделала шаг к двери и снова посмотрела этим своим непонятным, внушающим взглядом. — Мне казалось, вы должны… должны сами понимать… Иду-у! — певуче крикнула она, хотя ее никто не звал, и выскользнула из кухни.
Когда он, опомнившись, заглянул из коридора в комнату, там играл патефон, мужчины стояли широким кругом, а Татьяна Николаевна вальсировала со всеми по очереди.
Ослепнув от ненависти и обиды, Палька долго искал на вешалке свое пальто и шапку. На помощь пришел Русаковский.
— Куда вы в такой час? Трамваи уже не ходят.
Он смотрел понимающе и чуть насмешливо. Палька пробормотал что-то нелепое про срочную работу и, еле простившись, выскочил за дверь.
— Никогда больше! Никогда! К черту! — выкрикивал он, стремительно шагая по пустынному темному шоссе. Его бесила мысль, что она даже не заметила его ухода, что все это сборище поклонников посмеивается над ним… И поделом! Куда полез и зачем? Чего он ждал от этой легкомысленной, лживой женщины?!
Унижался, просил, удерживал… К черту! Игорь никогда не позволил бы себе так размякнуть. Он говорит с женщинами властно и безразлично. Нужно быть таким, как Игорь. Таким, как Игорь…
Но он не умел быть таким, как Игорь.
Сквозь горечь и стыд в нем и сейчас еще дрожала нежность. Он и сейчас слышал ее певучий голос: «Я соскучилась…»
Он очутился на каком-то мосту и увидел внизу и сбоку ободранные остовы машин, тяжелые мотки ржаной проволоки и сквозные насыпи металлической стружки, поблескивающей в неярком свете уличных фонарей.
Ухватившись за перила моста, Палька долго стоял, со странным чувством боли и торжества разглядывая это кладбище. Он ни о чем особенно не думал — он внутренне собирался для решения. Наконец он взмахнул рукой и зашвырнул как можно дальше всю эту ерунду, мешающую жить. Она покатилась, больно стукаясь о железо и жалобно звеня.
Он посмотрел на свою руку — в ней ничего и не было? Как бы не так! Что-то покатилось, получая ссадины и ушибы. Жалобно зазвенело. Исчезло навсегда.
Была уже глубокая ночь, когда он заплутал в незнакомых переулках и наткнулся на цепочку студентов, — то ли с вечеринки, то ли проветриваясь после зубрежки, парни и девчата шли во всю ширину переулка и пели с увлечением, как поют только в юности. Они не собирались уступать дорогу одинокому пешеходу. Палька сам ходил вот так же, сцепив руки с друзьями, никому не уступая дорогу. И ухаживал за славной девушкой, с которой все было просто. И пел песни, и хохотал, и мечтал. И не было в его жизни обидной, горькой зависимости от чужой вероломной женщины…
Столкнувшись со студентами, он крепко ухватил и развел их руки, прошел сквозь их веселый строй, как таран.
— Смотрите, какой серьезный, — громко сказал кто-то.
— Это несчастный влюбленный, — подхватил девичий голос.
Палька круто повернулся и снова вошел в их строй, но теперь остался внутри цепи, между парнем и девушкой.
— Этот несчастный заблудился, и вы должны вывести его на путь истинный, — сказал он и заглянул в девичье лицо — лицо было симпатичное. Палька прижал к себе руку девушки и сказал совсем уже дурашливо:
— А сердце у заблудившегося совершенно свободно, полный вакуум. Если хотите, попробуйте занять его.
— Но, но! — угрожающе сказал парень.
— Или ведите меня к гостинице, или я уведу от вас девушку!
Они вывели его к гостинице. Девушка улыбалась — милое приключение, веселый прохожий. Ей и в голову не пришло, что, шагая с ними, веселый прохожий устанавливал душевное равновесие — и установил его.
Начинало светать. Сонный швейцар приоткрыл глаз, чтобы посмотреть на загулявшегося постояльца. Пустой вестибюль гулко повторял звук шагов. Из тусклой глубины зеркала выплыл странный человек в распахнутом пальто, без галстука, очень бледный. На какой-то короткий миг за ним мелькнуло видение, развевающее над головой пестрый шарф. Но видение не удержалось — и человек остался один. Странный взрослый человек, совсем не похожий на самоуверенного юношу, что несколько часов назад перевязал галстук на этом самом месте.
Люба постелила на стол новую скатерть, поставила в центре банку с цветами и огляделась. Как похорошела комната! На днях Саша привез мебель — оказалось, мебель можно было получить сразу, следовало зайти к коменданту института, Саша просто не догадался.
Нужно было готовиться к зимней сессии, но Любе никак не удавалось засесть за учебники. Ощущение непрочности не покидало ее, хотя видимых оснований не было: Саша принят в аспирантуру, домашний быт налаживается, Палька и Липатушка скоро уедут, и тогда Саша целиком отдастся учебе… Почему же кажется, что вот-вот что-то должно произойти?
— Нет, я просто нервничаю, потому что Саша забыл… — сама себе сказала Люба и посмотрела на часы. Без четверти восемь. Саша убежал рано утром — в институт, потом в Углегаз, потом на аспирантский семинар. У него загруженный день, вот и все. Можно ли обижаться, что он не вспомнил их «годовщину»? Ровно три месяца назад они поженились; отпраздновали первый месяц, второй… но, вероятно, никто не празднует ежемесячно — всю жизнь?..
Люба заставила себя улыбнуться. Накрыла на стол. Поставить рюмки, чтоб Саша вспомнил? Нет, не надо, он расстроится. Промолчу. Или сама поцелую и поздравлю. Нет, если забыл — не поцелую. Нет, все равно поцелую.
Она включила радио. Женский голос кончал объявлять: «…из Большого зала Консерватории. Зал включим без предупреждения».
После минутной тишины в репродукторе возник неясный шум голосов, пиликанье скрипок.
Люба вздохнула. Интересно, какой он, этот Большой зал Консерватории, куда они мечтали часто ходить? Так и не были там ни разу. И в театрах не были. И в Сокольниках… Но я же знала, что с ним получится именно так. И я никогда не разочаруюсь в нем, не рассержусь на него, даже если он забыл…
Она вздрогнула от гневного возгласа басов, прозвучавшего неожиданно и сильно.
Басы требовательно повторили свой зов, свое предупреждение. Какое? О чем? И тотчас, как бы в стороне от них, вступили скрипки и повели нежную мелодию, насыщенную ожиданием. Мелодия будто кружилась в нарастающем порыве, в устремлении к чему-то желанному и прекрасному; временами она сливалась с грозными голосами басов и виолончелей, но это было не растворение одной мелодии в другой, а сближение в борьбе, противоборство. И вдруг валторна, вырвавшись из грома звуковой схватки, подняла свой звучный голос — предвестник еще далекого торжества.
Люба впервые слушала симфоническую музыку. Она не знала названий и звучаний инструментов, не знала, как достигается изумительная сложность и выразительность музыкального языка. Но сердце ее открылось для звуков. Какую победу и кому предвещал певучий инструмент, оттеснивший все другие? На чем с такой силой настаивают басы? Какая борьба и с кем… ждет ее и Сашу?
Или это только действие музыки — и им ничто не грозит, никакие испытания их не коснутся? Но почему кажется, что музыка обращается именно к ней, предупреждает именно ее? Или это всегда так, если слушаешь внимательно?..
Звуки бушевали над нею, они заполнили уютную комнату, где стол накрыт на двоих, где ей нужен только один-единственный человек. Но не о счастье говорили звуки, — они стонали и пели о борьбе, и, если временами возвращалась нежная мелодия начала, ее подхватывали и преображали другие, грозные звуки, и в комнату врывались призывные кличи труб.
Трубы заглушили знакомый щелчок замка и стук двери. Она увидела Сашу уже на пороге и бросилась к нему, взволнованная, со слезами на глазах.