Страница 89 из 96
— Двухсот миллиардов?!
— Конечно, как минимум. Это будет уже совсем не плохо. Но действительная электрификация страны — это не двести и не триста, а примерно пятьсот — шестьсот миллиардов.
Теперь Матвей Денисович почтительно вглядывался в лицо мечтателя, перед которым сам себе показался приземленным практиком. И это — Юрасов? Что же я проглядел в нем? Чего не понимал?..
— Мы недавно подсчитали, — продолжал Юрасов. — Наши гидроресурсы в четыре раза превышают ресурсы США и в семь раз — Канады. Наши реки могут давать нам тысячу семьсот миллиардов киловатт-часов в год! Так что… лицом к энергетике, Матвей Денисович! Продумайте в вашем проекте целесообразное и широкое использование рек — сеть гидростанций — может быть, каскад, если позволят условия. От Тургая канал пойдет самотечный? Под уклон?
Некоторое время они увлеченно обсуждали подробности замысла. И замысел, многим людям казавшийся чепухой, обрел прочное место в еще более широкой перспективе развития страны. Схемы использования рек, для которых Матвей Денисович не раз проводил изыскания, оживали и занимали очередь в строю всенародных работ — сперва, вероятно, Волга, потом Ангара и Енисей, еще позднее — дальневосточные реки, и где-то в той же дали — поворот водного потока через Тургай — на юг, на юг… Сколько лет пройдет до осуществления мечты? Какая очередность будет признана самой разумной? Какие трудности и испытания встанут на пути людей, преобразующих свою землю?.. И кто из них двух доживет?..
Юрасов взглянул на часы и заторопился. Он снова стал суховатым и отменно вежливым, но теперь это уже не раздражало. Скудным и ограниченным представилось Матвею Денисовичу его многолетнее суждение об этом старом знакомце. Верил в преобразование мира, а не поверил изменению одного, притом умного и талантливого человека! Да как же он мог остаться прежним? Ему же в юности и не снился такой размах работ, такой простор для проявления энергии! Мы уже привыкли к этому размаху и часто недооцениваем силу воздействия наших идей и наших дел. Мы требуем бдительности к врагам. Но должна быть и бдительность к добру. К таким вот изменениям душ…
— Извините, вынужден поспешить, — поднимаясь, сказал Юрасов. — Ради дальних перспектив не стоит опаздывать на сегодняшнюю премьеру. Меня ждет жена.
Уже на улице, прощаясь, он сообщил как бы вскользь:
— Я сейчас ношусь с идеей перспективного планирования электрификации — а значит, и главных направлений всего прочего, — скажем, на полвека. Наверху эта возможность обсуждается. Вероятно, встанет вопрос о перспективном плане — для начала лет на пятнадцать — двадцать. Я добиваюсь создания специальной проектно-исследовательской группы — так сказать, дальнего загляда… Буду рад, если вы согласитесь войти в нее.
Проводив взглядом удаляющуюся, до чопорности прямую фигуру, Матвей Денисович зашагал домой — и как же легок был его шаг!
На вокзал они приехали врозь.
Игорь ходил взад-вперед крупными шагами, засунув руки в карманы пальто. Ссора тяготила его, но он не знал, как подойти к отцу, потому что не понимал его. Сперва он надеялся, что обида забудется, оттесненная горестной вестью. Но отец ничего не забыл, от Игоря непримиримо отворачивался. Горевал ли он о Наде? Не поймешь! Просидел вечер взаперти, а с утра опять названивал своим замечательным людям. Теперь к ним прибавились еще гидростроители и почему-то — специалисты по вечной мерзлоте. Вчера из-за двери Игорь слышал, как отец с увлечением говорил:
— Тепло юга впитает влагу и благодатными дождями и ветрами вернет ее северу. Вечной мерзлоте придется отступить!
А сейчас отец стоит, ссутулившись, горько сжав губы, — старик… Захотелось подбежать, прижаться к родному плечу, прошептать: «Прости…» Но отец заметил его наблюдающий взгляд и резко отвернулся.
Игорь продолжал вышагивать вдоль перрона, ожесточая себя мыслями о том, что стоит проявить слабость, отец в самом деле заберет его к себе, а тогда — прощай самостоятельность!
Матвей Денисович тоже украдкой посматривал на сына, стараясь не встречаться с ним взглядом. Но думал он не о давешней ссоре и не об оскорбительном выкрике сына: «Нет уж, спасибо!» Еще ночью, томясь бессонницей, он понял и даже как-то оправдал эту резкость: у парня и впрямь было в экспедиции ложное положение. Но в эту ночь мысли о сыне сплелись с горькими мыслями о смерти Нади и с обостренным ощущением ограниченности человеческой жизни. И во всех этих раздумьях присутствовал Юрасов, его советы и определившаяся возможность всерьез заняться проблемой рек.
Он почти не горевал о смерти реальной, вчерашней Нади — за время ее неизлечимой болезни он успел примириться с неизбежным. Но в памяти ожила та, давняя Надя — Надежда, светлый огонь его нелегкой юности, девушка, которую он, сам того не ведая, обидел. Он был так уверен, что недостоин ее, так боялся оскорбить ее целомудренную строгость! Много позднее он понял, что Надя, пугливо замыкаясь, ждала, когда же он все-таки заговорит с нею, как с обыкновенной девушкой. Вспомнилось ее окаменелое лицо на свадьбе сестры и то, как она вдруг ушла и у двери сказала ему: «А мне, видно, суждена одна-единая дорога». Так она и прошла дорогой чистой и прямой как стрела.
Сколько сотен благодарных людей шагало за гробом «нашей докторши»! Сколько молодых врачей научилось у нее искусству врачевать и искусству истинной человечности! Такой огонь негасим, он переходит от сердца к сердцу.
Жизнь может быть очень большой — и все же она до жути ограниченна. И отрада тут одна — то, что ты сделал, и то, что ты негасимым передал другим.
«Что же я сделал? — думал он. — Кому и что я передал? Всю жизнь прошагал рядовым, ничего особенного не сотворил, но шел — впереди, и все, что вырастало за мною, в чем-то опиралось и на мой труд, на мои выводы и доводы. Исхоженные мною берега рек были необжитыми, земли — пустынными, жизнь возникала там после меня, но она возникала! Сотни людей росли около меня, в чем-то я им помог, наверно, и добрый огонек передал многим… Но мечтал все самое лучшее вложить в сына. Что же я все-таки недоглядел? Что — не сумел?.. Кажется мне — или он действительно жестковат и рассудочен? Моя ли увлеченность мне глаза застит или у него в самом деле не хватает способности увлечься, загореться — так, чтоб и повседневные заботы побоку, и ночь не спалось?..
Вот он злится на мою „нелепую“ дружбу с Галинкой Русаковской, а для меня Галинка — открытие и загадка. Когда Игорь был мальчуганом, я вечно пропадал в экспедициях. А тогда созревал вот этот, сегодняшний человек. Что-то навсегда закладывалось. Определялись грани характера. Я беспечно думал, что воспитал сына хорошим человеком только потому, что он не делал плохого, толково учился, стал комсомольцем. А в жизни сотни сложностей, когда человек поворачивается или так, или эдак, и вдруг проявляются глубинные свойства характера. И эти свойства исподволь складывались в нем… а я не замечал?
Вот — Галинка. Посмотришь — детеныш! Какие у нее могут быть переживания и раздумья? А в этой детской душе идет своя, очень важная работа. И такая же шла в детской душе Игоря, а я не заронил в нее тот самый огонь?.. Радовался — хочет быть гидротехником-изыскателем, мечтает пойти по моему пути, передам ему свой опыт. А ради чего?
„…Ты слишком энергичен в том, что никакого отношения к делу не имеет!“ Что же для него — дело? Служба? Сегодняшнее? А все остальное — бредни?..
Вот Галинка увлеклась моим замыслом. Когда рассказываешь — слушает с приоткрытым ртом, рожица ребячья, а глаза… ох, какие глаза! Можно поручиться, что они видят то же, что вижу я, и это видение ее завораживает. Что из нее выйдет потом — кто знает! Но эти глаза уже никогда не смогут смотреть только себе под ноги…»
Матвей Денисович искоса оглядел сына — остановился поодаль, туча тучей. Ох, как было бы хорошо, если бы сын с прежней доверчивостью сказал: «Расскажи, папа, как и что ты задумал». Уж Игорю он объяснил бы все, все!.. Ему самому — не дожить, а Игорь — доживет. Возможно, Игорю выпадет счастье начинать эти гигантские работы…