Страница 31 из 96
— Парни, в кузов! — командовал Игорь. — Наумова, сядешь в кабину! Давайте поворачивайтесь, и так прославились на весь район!
Притихшая Лелька потянула его за рукав:
— Игорь Матвеевич, я уж с Никитой, в кузове, растрясет его. А Гошка пусть в кабине, вон какой он… жалкий.
В пути Никиту вырвало. Лелька держала его голову и ласково приговаривала:
— Ничего. Ничего. Ты не смущайся, это ничего. Полегчает.
— Ты бы там вот так помурлыкала, — сказал кто-то из парней.
— Молчи уж лучше, храбрец! — огрызнулась она.
Когда приехали в лагерь, Лелька помогла спустить Никиту на землю, проследила взглядом, как его втащили в палатку, сбегала за ведром и тряпкой, не стесняясь, высоко подоткнула подол нарядного платья и прикрикнула на шофера:
— Чего стоишь столбом? Посвети, я в кузове приберу!
Митрофанов опрашивал свидетелей. Парни переминались с ноги на ногу, отвечали неохотно. В общем, дело представлялось так: Никита и Лелька уже неделю в ссоре; сегодня вечером Лелька была очень весела и села с местными хлопцами, Никита озлился, задирал и ее, и хлопцев, а Гошка сказал «нехорошее» про Лельку, мол, нечего с такой путаться. Никита ударил его бутылкой, повалил. Кое-кто пробовал вмешаться, но Никита всех раскидал, содрал со стола скатерть и спеленал Гошку, а в рот ему сунул кепку, чтоб не кричал. В этом месте рассказа свидетели фыркали, вспоминая смешные подробности, о которых не стоило докладывать начальнику. О ноже не помнил никто, — какой нож? У Никиты вроде и не было никакого ножа. Перочинный, что ли? Не видали… А что грозился Никита — так ведь спьяну чего не сболтнешь!
— Ладно, идите проспитесь. Утром будем решать, — сказал Матвей Денисович. — И отдайте нож. У кого он?
Отобрав нож, Игорь засунул его в карман, но в пути нож исчез. Дружки ли выручили Никиту? Или все та же Лелька сообразила?
Воскресный день выдался пасмурный, дождливый, под стать настроению изыскателей. В палатку начальника по очереди вызывали всех, кто гулял вчера в поселке. Кроме Матвея Денисовича, которого никто не боялся, там сидели еще старший геолог Липатова (вдвоем с Митрофановым она составляла партийную часть экспедиции) и механик Сторожев, человек пожилой, совершенно не пьющий по причине язвы желудка и очень придирчивый, что тоже относили на счет язвы. Выходившие из палатки предупреждали товарищей, что механик задает каверзные вопросы и «подводит Никиту под увольнение».
Сам Никита спал беспробудным сном. Лелька выпросила на кухне рассолу и поставила возле него.
Гошка тоже спал, но за ним послали. Лелька перехватила его по пути:
— Что ты про меня худое сказал — твое дело, такая уж у тебя совесть! На это я плюю! Но если ты Никиту подведешь, жизни не обрадуешься! Так и знай!
Испугался ли он Лелькиной угрозы или не хотел топить товарища, но на все вопросы отвечал уклончиво, отговаривался тем, что сам выпил изрядно, а насчет ножа сказал:
— Не помню. Кричать-то он кричал — «убью!» — а был ли нож, не знаю.
Еще утром заведующая чайной сообщила по телефону, что вчера побили посуды на двести двадцать рублей да за «амортизацию скатерти» еще тридцать. «Будете оплачивать или передавать в суд?»
Пока шли допросы, товарищи Никиты вместе с Лелькой собрали всю сумму — двести пятьдесят рублей. Было решено, что Никита сходит в чайную, извинится и внесет деньги.
Но все повернулось по-другому.
Проснувшись с гудящей головой, Никита жадно выпил рассолу, узнал, кто его принес, и с горделивой улыбкой попросил приятеля кликнуть Лельку. Но Лелька, задрав нос, презрительно бросила:
— Нашел девочку — бегать! Если нужно, сам прибежит! А мне на хулигана глядеть неинтересно.
И ушла под дождем в степь.
Приятель передал все, как было. Никита выругался и уткнулся лицом в подушку. Когда он встал, где раздобыл водки, никто не заметил. Увидели Никиту уже пьяным и до того злым, что казалось, сейчас повторится все вчерашнее.
— Ну, вот! — угрюмо сказал механик. — Вы его спасаете, а он, гад, над вами издевается.
— А по-моему, — сказала Аннушка, — тут дела любовные и говорить надо с Лелькой и Никитой, больше ни с кем. Глупые они. И гордые. Друг перед дружкой задаются.
Так и решили: Матвей Денисович поговорит с Никитой, когда того приведут в чувство, а Липатова по душам потолкует с Наумовой.
Лельку долго звали, аукая так, что за десять километров можно было услышать. Наконец она явилась — мокрая с головы до ног с пылающими глазами. Вид у нее был вызывающий и несчастный.
— Переоденься и приди ко мне, — сказала Аннушка, качая головой. — Сумасшедшая ты девка!
Разговор не получился. Лелька отмалчивалась, смотрела себе под ноги, кусала губы.
Услыхав, что Никита снова напился, она впервые подняла голову:
— Ну и дурак!
А в глазах блеснуло торжество.
— Любит он тебя, Леля. И ты, видно, любишь.
— А на что он мне сдался такой?
— Какой «такой»? Мальчишка еще, вот и все. Когда женщина любит, она может из человека что угодно сделать.
— Горбатого могила исправит!
— Так чего ж ты его защищала вчера, нож спрятала?
— Дура была.
Аннушка вздохнула и совсем тихонько спросила:
— А может, ты сейчас дуришь?
Лелька дернула плечом, снова опустила голову. Хороший человек Липатова, хочет помочь… да разве тут поможешь? Она добивается разговора по душам. Лелька и рада бы… да как рассказать о своей любви, о своей женской обиде?
Ведь по-хорошему все началось, не так, как с другими! Слезы его вытирала, добрыми советами проводила к родителям, а потом три ночи подряд по двенадцать верст бегала к ночному поезду — встречать. Встретила. Обрадовался он… Пошли вместе через степь, да так и не дошли до лагеря. Стог сена попался — он и был первым приютом их любви. Заплакала там Лелька, горько заплакала, что не девушкой пришла к нему, не убереглась, не чуяла, что есть настоящая любовь. Он утешил: «Все равно мне! Только молчи!» — не хотел ревность свою распалять, закрыл ее рот поцелуем, обнял так, что и сама она забыла обо всем не свете. Щекочущий запах сена и терпкий запах полыни слились для нее в ту ночь со всем прекрасным, что дала любовь. Она и сегодня, носясь по степи под дождем, бледнела от запаха увядших трав и полыни… Где она, та святая любовь? Где тот ясный утренний свет, что разбудил ее, счастливую, на груди у Никитки? Еще сонный, Никитка крепко обнял ее и сказал ей такие слова, каких она и не слыхала никогда. Серденько, ласточка, голубой лучик, травинка моя полевая… Обоим нужно было на работу, они пошли, обнявшись, и о чем только не говорили в то утро! Каких только планов не обсуждали! И главный план сложился такой, что Никитке нужно учиться, а Лелька будет помогать ему, сама Лелька и потом успеет, а Никитка — мужчина, ему без образования нельзя, он способный, ему геологом нужно быть, а Лелька с ним всюду ездить будет, хоть в Заполярье, хоть на Памир, такого коллектора в самую тяжелую экспедицию утвердят охотно…
Весь тот день они улыбались друг другу, как люди, владеющие чудесным секретом. А вечером… Подговорила она повариху, с которою жила вдвоем в женской палатке, поехать попутной машиной за продуктами — до утра. Успела шепнуть об этом Никитке. Весь вечер ждала, замирая, припав к пологу палатки. Слышала, как парни возвращались с купания, курили и болтали у костра, слышала, как затаптывали костер и, зевая, собирались спать. Совсем близко от Лелькиной палатки прошли они всей гурьбой, и кто-то спросил: «Чего отстаешь, Никитка?» — и тут Никитка, хохотнув, хвастливо сказал: «Кто куда…» Парни загоготали все разом, а Никитка поднял полог палатки… Откуда только сила душевная взялась у Лельки не завыть, не зареветь сразу! Вытолкнула его с размаху, закричала так, чтоб парни услыхали: «Хвастун! Хулиган! Кобель! Сосунок паршивый!» Многое еще кричала вслед… Но парни не гоготали больше — затихли, и Никитка уполз в свою палатку, как побитый щенок… И с того дня кончилось все. Мрак. Тишь. Комок в горле.
Но как об этом рассказать? И кто тут поможет, если обманула та самая святая любовь? Если нет такой любви?