Спеши вниз

Собственно, Чарлз не был близко знаком с Фроулишем в студенческие годы, но много слышал о нем, потому что Фроулиш с величайшим рвением и упорством проявлял свою склонность к саморекламе. С самых ранних лет он считал себя человеком, который хотя еще и недооценен, но в должное время обязательно обретет славу великого романиста. Всю свою жизнь он строил, ориентируясь на ту монументальную биографию, которую после его смерти напишет какой-нибудь подслеповатый седовласый профессор, и каждая страница его глубоко заурядного существования была уже переведена в его мозгу в стройные академические периоды профессорской прозы. Он уже видел заголовки ее разделов: «Детство в Гэмпшире», «Страсть к бабочкам», «Ранняя оригинальность», «Посрамленный деспот» (последний заголовок относился к его отказу в тринадцатилетнем возрасте выполнить взыскание, наложенное учителем физики; этот единственный на его счету мужественный поступок навлек на него порку и взыскание в двойном размере). Еще задолго до окончания школы он выискивал и внимательно читал книги о детстве великих писателей. Большинство авторов изощрялось в коллекционировании анекдотических происшествий. Поупа изгнали из школы за сатиру на учителя, Саути — за то, что он высказывался против телесных наказаний. Теннисон жил в тысячах сердец в образе пламенноокого юноши, тайком пробиравшегося в заброшенную каменоломню, где он долго и не веря глазам своим вглядывался в камень с высеченной им надписью: «Байрон умер». Кинофильм! Чистейший кинофильм! Как Фроулиш ни старался, ему никак не удавалось превзойти голливудские эффекты своих кумиров. Даже если бы он отважился на плагиат, все равно это бесполезно. Чье имя может он высечь на камне? Единственный знаменитый писатель, умерший за это время, был Редьярд Киплинг. А что хорошего, если бы его нашли в отчаянии глядящим на камень с надписью: «Киплинг умер». Друзья попросту высмеяли бы его тем презрительным, уничтожающим смехом, которого уж, верно, не приходилось на своем веку слышать Альфреду Теннисону.

Итак, можно было думать, что подобных анекдотов не окажется на первых страницах его будущей биографии, хотя почему бы Фроулишу и не придумать несколько подходящих историй — времени хватит. В университете, например, все пошло гораздо удачней. Тут легче было пускать в ход механику саморекламы: через три недели после его прибытия о нем уже говорили, а во втором семестре он закрепил за собой репутацию признанного чудака. И достигнуть этого было так легко: всего несколько шальных трюков, то с серым попугаем, которого он таскал повсюду в клетке, то с котелком, который он не снимал и в помещениях, или же бесконечные выстаивания в самом центре холла. Однокурсники, с типичной для студентов непоследовательностью и податливостью поначалу высмеяв Фроулиша, потом привыкли к нему и стали принимать за чистую монету и выслушивали его доклады на темы вроде «Мнимая извращенность сюрреалистской психологии» с чем-то похожим на почтение. Короче говоря, он стал заметной фигурой. Глядя теперь на отечное, землистое лицо Фроулиша и его дрожащие руки, Чарлз впервые осознал, насколько сам обманывался на его счет. Не раздумывая, он годами принимал легенду о гениальности Фроулиша, и сейчас поздно было переоценивать ценности. Из разрубленного клубка его прежней жизни тянулись нити. Одной из них было привычное отношение к товарищу, на которого трудно было сейчас взглянуть как на человека, увиденного впервые.

И, обращаясь к нему, он невольно воскликнул тоном полунасмешливого восхищения, который сложился за годы его знакомства с Эдвином Фроулишем:

— Хелло, дружище! Вот уж кого не ожидал встретить! Очередные поиски местного колорита?

— Не здесь, не здесь, Ламли… — таинственно забормотал Фроулиш, не отвечая на его вопрос. — Давайте, — лицо у него исказилось судорогой, и он шепнул Чарлзу на ухо: — пойдем и выпьем. Там, где нам не будут мешать.

Очутившись в портерной, Фроулиш сейчас же забрался в самый темный угол и засел там, предоставив Чарлзу добывать пиво. Не выказывая изумления — да и не испытывая его, — Чарлз принес и поставил на стол две пинты жидкого эля. Теперь можно было приступить к разговору.

— Вы меня спрашивали, что я здесь делаю, — бормотал Фроулиш между глотками, которые он отхлебывал с характерной для него жадностью и одновременно отвращением. — Нет, я не ищу здесь местный колорит: я романист не этого рода, я не стремлюсь к реакционной фотографичности.

— Только, пожалуйста, без деклараций: сейчас вы объявите себя антинатуралистом или еще кем-нибудь в этом роде, — с усмешкой остановил его Чарлз. Он был мойщиком окон и стоял выше всей этой интеллигентской дребедени. — Вы скажите мне прямо, если это не секрет, что вы тут делаете?

— Ну, как вам сказать, — ответил Фроулиш, ломая и судорожно крутя свои короткие пальцы. — Бетти отыскала здесь для нас пристанище, а, что касается меня, мне все равно, где находиться, раз я пишу роман. Тут довольно тихое место.

— Бетти? — спросил Чарлз, роясь в обрывках воспоминаний, которые еще ютились на задворках его мозга в ожидании окончательной прочистки.

— Ну разве вы не помните Бетти? Она бывала на вечеринках у Алана.

Чарлз только раз был на вечеринке у этого неприятного для него молодого человека и постарался ускользнуть еще до начала пьяных объятий, но что-то зашевелилось в ворохе памяти и смутно вспомнилась главная приманка того вечера — высокая, гибкая девушка в пижамных брюках и с распущенными по плечам волосами.

— Вот не знал, что вы… — тут он приостановился, отыскивая слово, — что вы ухаживали за ней.

Фроулиш захохотал, сотрясаясь всем своим пухлым телом.

— Ухаживал! Да я жил с ней весь третий курс.

— Вот как? Этим, должно быть, и объясняется, что вы так и не получили диплома.

Сказав это, Чарлз поразился — как прямолинейно, как грубо и откровенно может он теперь говорить. В прежнее время он ни за что не решился бы затрагивать личные темы, да еще так вызывающе, хотя бы и по отношению к заведомому эготисту Фроулишу, которого он, конечно, ни капельки не смутил.

— О, диплом! — хрипло простонал тот, помаргивая за космами рассыпавшихся волос. — А на что мне, спрашивается, диплом? Я романист. Все, что мне нужно, — это стол, стул, перо и бумага, женщина, еда и… — тут он поглядел на свой пустой стакан — …и питье.

Прежний Чарлз при таком прозрачном намеке тотчас вскочил бы и побежал к стойке; новый Чарлз преспокойно сидел на месте, раскуривая сигарету.

— Подождите, вот я сейчас допью свой. А где же вы теперь живете вместе с вашей Бетти? Отдельный домик?

— Нет, нет, — признался Фроулиш. — Не все сразу. Собственно, это вроде строительного склада. Нижний этаж не разгорожен, там выдерживали лес. Верхний, туда попадаешь по приставной лестнице, был приспособлен под контору. Бетти удалось снять наверху помещение. Но, послушайте, если вы при деньгах, закажите же, черт подери, еще по стакану.

Чарлз притушил сигарету и отправился за пивом. Может быть, это как раз то, что ему надо: будет где хранить оборудование, и обойдется, должно быть, недорого. И — что важнее — никакой среды, никаких столкновений общественных противоречий. Он, отвергнувший и отвергнутый, равно чуждый как своему классу, так и теперешней своей «трудовой» жизни, может быть, именно здесь найдет бесклассовое пристанище под одной крышей с этим невротическим псевдописателем и его обрюченной гетерой.

Когда Фроулиш был ублаготворен новой порцией эля и сигаретой, он пригнулся к Чарлзу и продолжал поверять свои тайны:

— Помещение это, по-видимому, пустует уже много лет. Строительная фирма перебралась в город покрупнее, а тут оставалась только всякая складская заваль. Потом старый владелец умер, вдова продала основную контору, а на это помещение никто не зарился, потому что его давно не ремонтировали. Ну и пришлось старой карге отдавать его под жилье.

— Да это настоящая благодетельница! И сколько она с вас берет?