Спеши вниз

Скродд, казалось, впал в транс: глаза его блуждали вокруг Чарлза, как бы отыскивая невидимого противника.

— …Так почему бы вам не поручить эту работу одному из ваших прежних воспитанников? Я мог бы регулярно приезжать сюда без всякого напоминания, скажем, в конце или в начале каждой четверти и за два-три дня выполнять эту работу. Конечно, мои условия будут…

Скродд поднялся на ноги. Случилось чудо: он глядел прямо в глаза Чарлзу.

— Я все еще надеюсь, — четко выговорил он, — что это одна из ваших глупых шуток…

— …для вас выгоднее, чем существующие…

— …или, может быть, у вас солнечный удар. Сейчас такая жара.

— В самом деле. Положим, вы не приглашаете никого со стороны. Но кто может как следует выполнять эту работу? Да некому. Смит слишком толст, и ревматизм не позволит ему взбираться на стремянку, а Берту, как вы знаете, хватает работы в котельной…

— Ламли! Избавьте меня от необходимости позвонить швейцару и себя — от перспективы быть удаленным силой!

— …разве что летом, но тогда ему надо ухаживать за газоном. Я могу всецело избавить их от этой заботы, и окна будут достойны репутации школы.

Рука Скродда метнулась к звонку, нажала кнопку и словно прикипела к ней. Чарлз встал. У него в распоряжении оставалась минута, которая потребуется Смиту на то, чтобы проковылять по коридору, а ему — чтобы проститься со Скроддом. Невероятно было, чтобы они еще когда-нибудь встретились. И все-таки у него не было ни малейшей охоты сказать что-нибудь Скродду на прощание: ни язвительное, ни гневное, ни умиротворяющее. Время подведения итогов истекло. Стоило ли тратить порох на прощание с прежней жизнью и ее обломками? Как это ни странно, но потребность в уточнении испытал сам Скродд.

— Я могу заключить, Ламли, что вы затаили какую-то злобу против меня, и это побудило вас явиться сюда и занимать у меня время своей глупейшей шуткой. Мытье окон! Полагаю, что за нею кроется намек на то, что ваше образование не пригодно ни на что иное, и вы хотите подчеркнуть это, явившись сюда с вашими нелепыми разговорами о поденщине. Вам не следовало прибегать к иносказаниям.

Смит уже был в дверях, и Чарлз повернул к выходу. У него не было ни малейшего желания оспаривать версию Скродда. Он только бросил через плечо:

— А почему бы и не иносказание? Восемь лет меня учили мыслить метафорически.

И, так как Смит уже распахнул перед ним дверь, он вышел в сонное спокойствие коридора, распевая, насколько позволял ему слух, назойливые строки:

Озадаченный и возмущенный, Смит выпроводил его по черной лестнице на залитый солнцем двор.

Настоящий отдых — это благословение, ниспосланное только тем, кто отбывает определенные рабочие часы; и, когда наступило воскресное утро, тихое и ясное, Чарлз, пожалуй первый раз в жизни, проснулся с блаженным чувством покоя.

Всю неделю он трудился без передышки, потому что и субботнее посещение Скродда он рассматривал как работу, а субботний вечер посвятил внеочередному ремонту своей тележки. За этим занятием он думал, что, если бы только знать, где сейчас находится первый ребенок, пользовавшийся этой коляской, он непременно подарил бы ее внукам вышеупомянутого ребенка.

И вот в половине десятого он прогуливается среди зевак по единственной настоящей улице городка. И весь день в его распоряжении; только в шесть часов обязательное пение псалмов и молитв в общежитии Союза христианской молодежи, как вполне резонно взысканная моральная плата за пристанище. В другие времена перспектива стольких часов досуга побудила бы его искать общества, но теперь он расценивал это по справедливости лишь как уловку ума, не способного вынести ничегонеделания. Праздные разговоры были бы просто средством успокоить мозг, страшившийся пустоты.

Опершись на перила моста и глядя на свинцово-бурую речушку, протекавшую у него под ногами, он предался размышлениям. Он думал о всех тех расточительных юношах тридцатых годов, которые совершили, или хотели совершить, или говорили о совершении как раз того, что сделал он, и отвернулись от той среды, которая изнежила их; он думал и о том, как они с первых же шагов потерпели крах, потому что их отрицание было основано на попытке приобщиться и, более того, слиться с Народом, жизнь и мысли которого они представляли себе весьма туманно и который, во всяком случае, задал бы им жару, если бы затея их все-таки удалась. Чарлз внутренне поздравлял себя, что никогда не обманывался в них, презирая их за идиотские попытки глядеть сразу в два телескопа: один — с линзами немецкой психологии и обращенный на себя, а другой — телескоп русской экономики, обращенный на английский рабочий класс. Коренившееся в нем ощущение реальной жизни по крайней мере спасало его от этой бессмыслицы самодовольных тупиц.

Перед Чарлзом вставала проблема, как избежать соприкосновения с новой средой. Он не должен пускать корней в этой среде, должен быть независимым от классов, имея дело только с явлениями, независимыми от личности, как, например, местопребыванием или временами года; или, с другой стороны, с чисто личными привязанностями, свободными от всего, что касается не только двоих. Прежде всего следовало покончить с общежитием Союза христианской молодежи, потому что оно до известной степени вовлекало его в общественную жизнь и грозило сделать из него местного обывателя, чего он больше всего боялся. Все вечера он проводил в поисках жилья, изучая объявления, вывешенные за проволочной сеткой витрин («шесть пенсов в неделю»). Но большинство этих выведенных каракулями записок было ни к чему: одни обещали угол и призывали стать членом семьи, другие были уж чересчур замусолены и небрежны. А к небрежности Чарлз относился, подобно многим: прощал ее себе и не терпел в других.

К одиннадцати часам ему уже три раза приходилось покидать занятую им позицию, спасаясь от бездельников, которые трижды пытались вступить с ним в беседу. Нелегко было столь упорно ограждать себя от их общительности, и Чарлз вспоминал о прочитанных когда-то рассказах беглецов из лагерей для военнопленных. Ночи в пути, дни в укрытии, всегда в страхе, что к ним обратятся, потому что, как офицеры и джентльмены, беглецы, конечно, не владели ни одним из иностранных языков. Подходящее сравнение, думал он, потому что его университетский выговор сейчас же выдал бы его, даже попытайся он разыграть из себя настоящего мойщика окон. А ввяжись он в разговор — тут уж непременно арест и снова в лагерь. Так что единственная возможность избежать колючей проволоки — это держать язык за зубами.

Занятый такими мыслями, он бродил под каштанами городского парка, за которым только махина пивоваренного завода загораживала приволье полей и лугов. Солнце начинало припекать, и парк представлял обычную летнюю картину: горожане целыми семьями располагались прямо на траве, ребятишки носились с трещотками, превращая дорожки во взлетные площадки, и открывали при встрече оглушительную пулеметную пальбу; огромные вороха бумажных обрывков ждали только порыва ветра, чтобы отправиться в далекое путешествие; осколки битых бутылок сверкали на солнце, а на земле через каждые несколько ярдов лежали юные пары в том самозабвении, которое стыдливо отводимому взгляду казалось последней судорогой любовного наслаждения.

Чарлзу и в голову не приходило, что кто-нибудь может нарушить здесь его раздумья или вторгнуться в его уединение. И он даже споткнулся от изумления, когда то, что он, приметив краешком глаза, счел кипой старого платья, привалившейся к дереву, вдруг вскочило на ноги и, оказавшись неряшливым, нечёсаным мужчиной, заорало хриплым голосом: «Ламли! А я как раз о вас вспоминал вчера вечером!»

Повернувшись и встретив взгляд заплывших кровью глаз из-под длинных спутанных косм, Чарлз узнал знакомца по университету, Эдвина Фроулиша.