Страница 297 из 307
– Ну, что теперь сказать матушке игуменье? – шутливо спросил Никита дочь. – Пойдешь ли в монастырь?
– Что ты, батюшка, Бог с тобой! Ни за что не пойду.
Никита Васильевич громко рассмеялся.
А когда все уселись за стол, Никита Годунов стал рассказывать о своих невзгодах: о том, как ему и его семье пришлось пострадать за него, за Игнатия.
– Едва руки на себя я не наложил... – тяжело вздохнув, закончил он свой рассказ. – А теперь рассказывай о себе ты.
Феоктиста Ивановна, наблюдая тайком за дочерью, собрала ужин. Никита Васильевич налил всем браги.
Выпили за здоровье государя.
Отдохнув, Игнатий стал рассказывать о себе.
И мать и дочь, слушая его, проливали обильные слезы. И только когда рассказ дошел до беседы с царем, все снова повеселели.
Был тихий, осенний вечер. Стемнело. В окно влетали ночные бабочки на огоньки свечей. Глаза Анны блестели счастьем. Игнатий старался сдерживать свой восторг, скрывать до поры до времени свои чувства к любимой девушке.
В глазах отца и матери светилась радость, и то, о чем все они думали в это время, каждый пока держал при себе.
В селе Гринвич, на правом берегу Темзы, во дворце, состоялся совет министров английской королевы с московским послом Писемским.
Богатая, роскошно обставленная палата в королевском замке была полна знатными сановниками Елизаветы и торговыми людьми из «Московской компании».
Начался разговор с заявления Писемского королевиным министрам, что московский государь, великий князь Иван Васильевич считает польского короля, союзника папы и цесаря, – с которыми ее величество королева Англии в недружбе, – своим врагом, врагом России.
Писемский говорил стоя, высокий, важный, освещенный солнечным лучом, пробившимся в палату сверху сквозь узкие цветные окна. Голос его звучал твердо, громко, убеждающе. Он приводил доказательства крепкой связи короля Стефана с римским папою и германским императором.
Королевины сановники диву давались бойкости и находчивости в словах русского посла. Удивленно перешептывались они между собою. При всей осторожности и недоверчивости Писемский был настойчив и неуступчив в своих требованиях.
В глубокой тишине, царившей в палате, он говорил, что царь Иван Васильевич, жалуя у себя англичан, как своих людей, намерен торжественным договором утвердить дружбу с королевой Елизаветою. Царь хочет иметь с ней «одних приятелей и одних неприятелей», «вместе воевать и вместе мириться». Королева может ему содействовать если не деньгами, то оружием, а если не оружием, то деньгами. Царю нужны: наряд огнестрельный, доспехи и другие воинские снаряды.
Английские вельможи смущенно переглядывались между собою.
– ...Нам нужны, – продолжал Писемский, – сера, нефть, медь, олово, свинец и все, что полезно в военное время.
Выслушав до конца речь московского посла, англичане повели оживленную беседу между собой.
Писемский, усевшись в кресло, с достоинством осматривал находившихся в зале.
Поднялся высокий, бритый, седой вельможа.
– Мне хочется спросить московского гостя: разве у России война с Польшей и Литвой не кончена? Римский папа хвалится примирением московского государя с королем Стефаном.
Поднялся Писемский.
– Папа может хвалиться чем ему угодно, – с усмешкой ответил он. – Государь наш хорошо знает, кто ему друг и кто ему недруг. В этом можете не сомневаться.
После продолжительной беседы министров с Писемским решено было приступить к составлению договора.
Сановники взялись за это дело с особою торжественностью, усердно помолившись Богу. Предложения царя они принимали полностью.
После составления договора Писемский стал просматривать договорные статьи. Он обратил внимание на то, что министры, изъявляя согласие королевы на предложения царя, именовали Ивана Васильевича братом и «племянником« Елизаветы. Затем они вставили в договор выражение «царь просит королеву». И наконец – министры записали в договор условие, чтобы никому, кроме англичан, царь не разрешал торговать в земле Двинской, в Соловках, на реке Оби, Печоре и Мезени.
Писемский с неудовольствием произнес:
– Царь – брат, а не племянник вашей королевы. Царь объявляет волю свою, требует, спрашивает, а не просит. Вы хотите, чтобы была включена в договор статья о дозволении торговли в России одним аглицким людям. Но возможно ли это? Пусть советники королевы рассудят: можно ли Аглицкой земле пробыть с одним русским торгом?! А с другими землями не торговать и к себе других купцов не пускать ни с какими товарами?! Если же Аглицкой земле с одним русским торгом быть нельзя, то как же русским пробыть с одним аглицком торгом?! Пристани наши открыты для всех мореходов иноземных. Всем мы рады, кто с добрым делом к нам жалует!
Министры после этой речи Писемского вычеркнули в договоре слово «племянник», вычеркнули и слово «просит».
Но они заявили, что хотели бы сказать кое-что и с своей стороны.
Один из них поднялся с своего места и спокойно, разведя руками, заявил:
– Нам не хочется, чтобы русские забыли о тех великих трудах, опасностях и издержках, какие выпали на долю английских мореплавателей, совершавших далекий путь к берегам северной России, чтобы завязать дружескую связь с русским народом. Поэтому неудивительно, что мы требуем особенных для себя выгод против друтих купцов. И то мы требуем себе такой льготы только в Двинской земле.
После этого сановника поднялся другой англичанин.
Он возражал против новой пошлины, введенной в России царем. Эта пошлина тяжела, неприемлема для английских торговых людей.
Слушая речи сановников королевы, Писемский покачивал головой, выражая несогласие со словами говоривших, и, когда они кончили, он проговорил, удивленно пожав плечами:
– В какой земле во время войны пошлины на товары не повышаются? Ваши купцы, долго будучи у нас свободными от всякой пошлины, обогащались неслыханно. И теперь наш государь установил с ваших купцов пошлину половинную, не как с иных. Имея разорительную войну с Литвою, ханом и другими врагами, не мог наш государь не прибегнуть к повышению пошлины. Это всякий должен понять.
На том и закончилась беседа министров Елизаветы с Писемским.
Оставалась недоговоренность о сватовстве царя к Марии Гастингс.
Королева Елизавета пожелала отложить сватовство до тех пор, пока поправится ее племянница после оспы, которой она в недавнее время болела.
Царь Иван пристрастился к игре в шахматы, подаренные ему одним итальянским гостем.
С ним часто соревновался в шахматной игре присланный в Россию к царю врач Роберт Якоби, прозванный Елизарьевым.
В наступившие зимние вечера царю доставляла особое удовольствие шахматная игра.
Однажды, играя с врачом, царь сказал:
– Меня осуждают там, за морем, ваши писаки, будто я страшное злодеяние учинил в Новгороде... Но велико ли было милосердие короля Людовика Одиннадцатого у франков, обратившего в пепел и тление свои города Льеж и Аррас? Измену жестоко наказал он. И дацкий владыка Христиан многие тысячи людей извел за измену. А Мария Тюдорова аглицкая своими бабьими руками усекала головы недругам.
Роберт Якоби, чтобы угодить царю, привел в пример герцога Альбу, учредившего «Кровавый совет» в Нидерландах и казнившего восемнадцать тысяч человек за неповиновение испанским властям. Он привел в пример даже и свою королеву, «мудрейшую из всех правительниц, – как он сказал, – когда-либо существовавших на земле». Он рассказал царю, как двенадцать лет тому назад она казнила около тысячи человек в северо-западных провинциях Англии.
Выслушав его, Иван Васильевич засмеялся.
– В своего отца пошла твоя королева... Король Генрих и женам своим головы рубил.
Роберт Якоби промолчал. Царь оживился.
– Мне писал Максимилиан, немецкий цесарь, какую кровавую гульбу учинил король франков в ночь под Варфоломея... В его королевстве в одну ночь много тысяч народу перебито вместе с грудными младенцами в угоду католическим попам. Столько крови король франков без ума пролил. Глупец! А папа Григорий даже знак серебряной, чтоб на груди носить, в честь сего кроволития выбил... Тоже глупец! И собака!