Время перемен. Дилогия

В общем, «ифрит» всех нас взял за горлышко. Единственная положительная сторона: разногласия (обозначившиеся внутри Антитеррористического совета после того, как тридцать лет назад были установлены и разом уничтожены последние лидеры ИРА и НН 6, и грозившие распадом самого мощного мирового сообщества) сразу прекратились. А большая часть персонала Антитерростического бюро (более ста тысяч превосходно обученных специалистов) была передана в распоряжение только‑только сформированного Международного координационного Центра по исследованию проявлений феномена спонтанной деструкции. Уже через три года численность одного только входящего в Центр Всемирного комитета по выявлению и пресечению несанкционированных научных исследований, позже окрещенного «Алладином», перевалила за миллион.

Выслеживать ученых оказалось потрудней, чем террористов.

Глава шестнадцатая

БАТЯ (ПРОДОЛЖЕНИЕ)

– Значит, как у леммингов, – проговорил батя, вертя в пальцах деревянные палочки для еды. – Раз‑два‑три – и все дружно идут топиться.

– Не все, – возразил я. – Но уже очевидно, что штука эта – заразная.

– Заразный психоз… Разве такое бывает?

– Бывает, – подтвердил я. – Ученые говорят: естественный механизм. Если количество контактов с себе подобными превышает определенный предел, существо начинает нервничать: страх, агрессия и тому подобные прелести. Биологическая защита вида в ограниченной экологической нише, чтобы эту самую нишу не уничтожить. Пауки в банке, крысы в коробке… В общем, как только жизненное пространство становится ограниченным, особи начинают друг друга жрать. Или топиться.

Батя потер пальцем переносицу.

– Чушь, – сказал он уверенно. – Полная и абсолютная.

– Поясни!

– Да тут и объяснять нечего! Это у кого, интересно, жизненное пространство ограничено? Какой у нас нынче гарантированный жилищный минимум?

– Не помню. Метров двадцать?

– Пятнадцать с половиной! – сказал батя.

– Не может быть! – удивился я. – Так мало?

– Мало? – Батя хмыкнул. – Когда я на свет появился, на таком пространстве люди втроем‑вчетвером жили. Не все, конечно. А островные японцы до сих пор так живут – на ограниченной территории. На то человеку и дан разум, чтобы всякие, извини, инстинкты сдерживать. А как историк я тебе могу сказать: люди способны мирно уживаться на таких ограниченных «территориях», что никаким крысам не снились. Представь себе полсотни взрослых мужиков, которые на площади в несколько десятков квадратных метров проводят даже не дни, а месяцы. А ведь примерно так выглядели все морские путешествия еще пять‑шесть веков назад. Без женщин, с однообразной пищей и тухлой водой… И заметь, за борт не бросались и глотки друг другу не рвали.

– Не думаю, что это подходящий пример, – возразил я. – У твоих древних мореходов традиции были другие и стимулы. А у нас…

– Стоп! – Батя поднял палец. – Ты говорил не о традициях, а о биологическом виде хомо сапиенс. А вид этот за последние сорок тысяч лет изменился весьма незначительно. Именно как вид. Следовательно…

– Пап, подожди минутку… – В моем сознании смутно зашевелилась какая‑то идея… – А почему ты решил, что человек как вид не изменился?

– Я не сказал: человек, – заметил батя. – Я сказал: хомо сапиенс сапиенс. То есть наш с тобой биологический вид. Даже не вид, а подвид, поскольку наши с тобой отдаленные предки успешно скрещивались с другими представителями вида хомо сапиенс и давали вполне жизнеспособное потомство.

У меня ёкнуло внутри. Перед глазами встал чудовищный облик трехглазого «пессимиста» с американской базы. Нет, не может быть! Или – может? И наш трехглазый «брат по разуму» давно известен кучке продвинутых ученых археологов‑палеоантропологов. Я тут же представил, как в каком‑нибудь «Вестнике археологии Томского филиала АН» уже лет десять идет строго научная и абсолютно непонятная для непосвященных полемика о том, как именно крепились челюстные мышцы к костному фрагменту № 56, извлеченному из слоя такого‑то, при том, что сами челюсти обнаружены не были, а факт наличия в частично восстановленном черепе третьей глазницы обсуждался в седьмом и двенадцатом номерах прошлогоднего «Вестника» и для научной общественности более интереса не представляет.

– Пап, – осторожно спросил я. – Кого ты имеешь в виду под другими представителями хомо сапиенс?

– Неандертальцев, конечно, – батя был удивлен. – Или вашему «Алладину» удалось обнаружить еще кого‑то? – Доктор исторических наук, действительный член дюжины Академий Алексей Андреевич Грива одарил своего сына покровительственной улыбкой, не подозревая, насколько близок к истине.

Батины слова меня и успокоили, и огорчили одновременно. Успокоили потому, что вернули веру в то, что не существует неких «отстойников информации», недоступных нашим аналитикам. А огорчили потому, что любая информация по «пессимисту» была бы необычайно полезна.

И тут мысль, которая шевелилась у меня в мозгу, перед тем как батя сказал о «других разумных», оформилась, и я спросил:

– Пап, а с чего ты взял, что наш биологический вид, или подвид, все равно, не мог измениться прямо сейчас?

– Ты имеешь в виду – в последнее столетие?

– Да хоть в последнее десятилетие! Или ты станешь утверждать, что это невозможно?

– Утверждать не стану, – батя усмехнулся. – Я историк, Темка. Я не оперирую понятиями «прямо сейчас». Даже сто лет – это ничтожный срок для каких‑то определенных выводов. Дай мне хотя бы триста‑четыреста – и при наличии необходимых документальных и материальных свидетельств я попробую сделать обоснованный прогноз. А делать выводы для «прямо сейчас» – это не ко мне, это к деду. Или в Государственную Думу. Там тебе на любой вопрос прямо сейчас и ответят, только ответы почему‑то все разные окажутся! – Батя нахмурился и залпом опрокинул бокал коллекционного калифорнийского. – Р‑разогнать дар‑рмоедов к чертовой матери!..

Все, мой отец уселся на любимого конька. Это – надолго.

Пятнадцать лет назад, когда я еще полировал брюками скамьи Военной школы, дед уговорил батю выставить свою кандидатуру от «Прогрессивной христианской партии». Батя согласился. Главным образом, чтобы дедулю не огорчать. Старик как раз второй инфаркт перенес.

Батя был абсолютно уверен, что никто его не выберет, но где‑то наверху, в кругах, приближенных к Государю, сочли, что Грива‑младший, известный ученый, признанный не только в Запад‑Европе и Азии, но даже по ту сторону Атлантического океана, идеально соответствует имиджу новой России. В избирательную кампанию бати влили сколько‑то там сотен тысяч рублей, поддержали по гало… Кажется, даже сам Государь что‑то сказал… позитивное. И стал мой батя депутатом. Я, помнится, тогда очень гордился.

К сожалению, к закулисным политическим играм мой отец оказался совершенно непригоден. Голосовал исключительно по собственному разумению, на дебатах помалкивал, а если и брал слово, то резал правду‑матку… Чем снискал себе определенную популярность, но начисто угробил свою карьеру государственного деятеля, смертельно возненавидел все политические игрища и до сих пор ворчал, что впустую потерял четыре года. Может, и так… Но после депутатства у бати больше никогда не было проблем с финансированием экспедиций. Он, конечно, приписывал это своему научному авторитету, но мне, в прошлом сотруднику Департамента внешней разведки, которому по должности полагалось разбираться в закулисных играх, было ясно, откуда такая щедрость. Для политической верхушки Министерства науки и образования сын действительного тайного советника Гривы и до своего депутатства был не чужим, после стал и вовсе своим. Одним из. Пусть сам он считал иначе. Пусть выдвинув, его пришлось задвинуть обратно. Но зато теперь там, наверху, его знали лично. «Грива? Какой? Алексей Андреич? – спрашивал замминистра, наискось проглядывая документ, чтобы найти знакомое слово среди заумных научных терминов. – Конечно, дадим. Сколько он хочет, триста? Андреич лишнего не попросит. Дадим ему полмиллиона. Надо поддержать перспективного ученого…»