Имя твоего волка

Тогда кто? Кто виноват в том, что все случилось именно так? С мамой, с Анной, со старухой, с самой Марго, а теперь с ее волком? Кто виноват в том, что он сходит с ума? Сильный, здоровый, умный молодой зверь, который был готов до последнего вздоха защищать Марго от всего мира, как бы ни были остры, бесчисленны и жестоки зубы и когти у этого мира.

Почему теперь этот зверь покачивается и дрожит, как будто лихорадка съедает его изнутри, — в нескольких шагах от Марго, и эти несколько шагов похожи на пропасть между ними — и его ребра ходят ходуном под взъерошенной шерстью, и рычание клокочет за оскаленными зубами. Рваное, хриплое, неуверенное. Как будто ошейник, рывком удавливающий лай цепного пса, теперь передавил горло ему, никогда не знавшему ни ошейников, ни привязи. Невидимый ошейник рвет ему горло и комкает дыхание. Ошейник, который оборвал его прыжок к горлу Марго.

Марго смотрела в его глаза, разглядывая в них, как раньше, свое отражение. Саму себя. Свою боль и свой страх. Свое отчаяние — на самом дне закипающих безумием золотых волчьих глаз.

Он не виноват. Он не понимал, что именно сделал не так. Невозможность понять и невозможность изменить то, что уже произошло — бесплодные сожаления и размышления, свойственные только людям, и даже людей иногда сводящие с ума, теперь сводили с ума его. Ему хотелось завыть и скуля поползти на брюхе к ногам той, которую он любил, умоляя простить его, а еще — хотелось прыгнуть и вцепиться в ее теплое горло и выпить из него дыхание и кровь — потому что этого хотела она. И эти два желания разрывали его пополам так же, как разрывал горло невидимый ошейник. Может быть, если бы он был человеком, он бы заплакал — или засмеялся. Но он был волком и не знал, что можно упасть на землю и кататься по земле с рыданиями и смехом — в полушаге от тупика, из которого уже нет выхода. В истерике, которая иногда спасает людей, умеющих смеяться и плакать. В полушаге от безумия.

Он был волком и он сходил с ума.

— Подойди ко мне, — позвала Марго медленно и очень тихо. Ласково, терпеливо — но настойчиво. Так следует говорить с теми, кто уже опасно качается на самой грани рассудка над своим безумием. Так следует говорить с дикими и недоверчивыми зверенышами, которые опасно качаются на самой грани хрупкого любопытства — над пропастью своего страха.

Так когда-то говорила старуха с маленькой девочкой. Так потом эта девочка говорила с волчонком — перепуганным, диким и недоверчивым.

Он падал. Он уже падал туда — в золотую пропасть своего безумия, а она все еще пыталась удержать его своим тихим и терпеливым голосом. И, наверное, сейчас было неважно, кто был во всем виноват. Может быть, эта маленькая девочка, которая когда-то вот так говорила с ним… маленькая девочка, которая приручила его и дала ему имя, научила быть доверчивым и отчаянно смелым — для того, чтобы ходить по самому краю над своим безумием и над своим страхом — по той самой грани, на которой, возможно, способен удержаться только человек… Может быть — старуха, которая много лет назад вытряхнула его из уютной темноты кожаного мешка — в световой круг костра, к ногам этой маленькой девочки… какая разница… Какая разница, если сейчас он падал, цепляясь из последних сил — когтями на дрожащих лапах за ускользающую землю, и взглядом, своим уже ускользающим в безумие взглядом, — за взгляд той самой девочки, что снова звала его идти за собой — по самому краю…

— Ну, иди сюда, — тихо, дрогнувшим голосом, снова позвала Марго.

Даже не надеясь, что он послушает.

— Ну иди сюда, — позвала Марго. И сделала еще один шаг — очень осторожно.

Волчонок, только что аккуратно вытряхнутый старухой из большого кожаного мешка — в световой круг костра, прямо к ногам Марго — снова заворчал.

— Не торопись, — тихо сказала ей старуха. — Если ты хочешь подойти к кому-нибудь близко — близко, насколько это возможно, ты должна идти очень медленно. Поняла?

Марго торопливо кивнула, глядя на взъерошенного толстолапого неуклюжего зверька, грозно скалящего белые крапинки молочных зубов. И сделала еще один маленький шаг. Волчонок зарычал, попятился, мимоходом рявкнул на потянувшееся к нему пламя костра, уперся задом в загородку из камней, потерял равновесие, плюхнулся на свой куцый хвостик — и обиженно и недоуменно заскулил, растерянно глядя на приближающуюся Марго.

— Не торопись, — напомнила старуха. Марго послушно остановилась.

— Зачем… зачем это все? — неожиданно для самой себя спросила она у старухи, продолжая разглядывать волчонка. — Зачем это… так? — она запнулась.

— Видишь ли, девочка, — старухина рука опустилась на ее плечо — не сжала и не погладила, а просто опустилась — и Марго удивилась, почему она такая тяжелая, эта высохшая и худая старухина рука. И почему такой тяжелый и глухой старухин голос. И натужный — как будто каждое слово давалось ей с трудом.

— Видишь ли, я скоро умру… Молчи. Молчи и слушай. И не задавай мне больше этот вопрос. Потому что иначе я сама начну думать — зачем — и начну сомневаться… Слушай. Я умру. А те дети в деревне, что бросали в тебя камни — помнишь? — они вырастут. И когда-нибудь они снова встретят тебя — на той дороге или где-нибудь еще. И если ты будешь одна… Я боюсь, что ты будешь одна, девочка, после того, как я умру. Я не хочу оставлять тебя одну. Я хочу, чтобы рядом с тобой был кто-то, кто сможет защитить тебя. Кто-то, кто будет любить тебя так, что будет способен умереть за тебя. Или убить за тебя.

— Волк? — тихо и растерянно спросила Марго, недоверчиво разглядывая маленького неуклюжего волчонка, сонно моргающего от яркого света костра. И, не оборачиваясь, почувствовала, как за спиной утвердительно кивнула старуха, не снявшая тяжелой руки с ее плеча.

— Звери и люди, — глухо сказала старуха, наклонившись к самому уху девочки. — Звери и люди любят одинаково. Они одинаково умирают и убивают за свою любовь. Они одинаково защищают ее — зубами, когтями и своим телом… Не просто волк. ТВОЙ волк, девочка.

— Почему? — спросила Марго, не отрывая глаз от волчонка и поймав наконец его любопытный взгляд. Его глаза были серыми — нет, скорей прозрачно-голубыми, цвета безмятежности неба, и только иногда в этой небесной безмятежности вспыхивали и гасли золотистые тревожные искры. Отражение костра?

— Потому что ты можешь никогда не встретить человека, который будет любить тебя, — оборвала старуха ее незаконченный вопрос, — любить тебя так. Это очень редко бывает, видишь ли. — И ее рука соскользнула с плеча Марго. Тяжело и устало.

Марго обернулась, когда тишина за спиной стала невыносимо долгой. Ей не хотелось оборачиваться, она боялась увидеть старуху, только что говорившую этим незнакомым, тяжелым, глухим и натужным голосом. Незнакомую старуху — постаревшую и измученную, спокойно и бесцветно говорящую о своей смерти. И старуха оказалась именно такой — постаревшей и измученной. Марго не хотелось больше ничего спрашивать у нее, но она все-таки спросила — ей показалось, что это важно. И, может быть, еще важно не дать понять старухе, как она напугала Марго — своим видом и своим голосом.

— Так, как мои мама и папа? — спросила она.

— Ну да, — подумав, согласилась старуха. — Он любил ее. Да. Но… — Она пожевала губами, задумчиво глядя в блестящие и внимательные глаза девочки и размышляя, стоит ли договаривать начатую фразу. «Но это не закончилось ничем хорошим для них обоих», — хотела сказать она, и, наверное, следовало бы сказать, но глаза Марго сияли — как всегда, когда Марго говорила о родителях, которых не помнила и потому любила так, как любят божество, безупречное и недосягаемое.

— Но такое редко бывает, Марго, — повторила старуха вместо этого.

— Раз в жизни? — уточнила Марго, и старухе уже совсем не понравилось, как заблестели ее глаза — с надеждой и воодушевлением, то есть как раз именно с тем, что следует уничтожать в самом начале. Иначе это может прилепиться репьями ко всей последующей жизни и потом царапать и ранить — сильно и неоднократно — а может, и смертельно.