Страница 17 из 20
Надо сказать, что многие исследователи творчества Леонардо задавали себе те же вопросы. И приходили к тому же выводу: на луврском портрете — никак не юная Мона Лиза, вышедшая замуж всего четыре года назад и счастливая в браке. Но кто это? И откуда вообще известно, что она — супруга купца дель Джокондо? Оказывается, об этом рассказал Вазари все тот же Мельци, встречавшийся с летописцем в 1566 году. Впрочем, Мельци лишь упомянул, что портрет, с которым Леонардо никогда не расставался и который всю жизнь возил с собой, Мастер называл «джиокондо», что значит «улыбающаяся». Так же стали называть его и ученики — сам Франческо и Андреа Салари (1480–1524). Словом, Мельци говорил не о фамилии, а о странно завораживающей улыбке модели, изображенной на портрете. Улыбка действительно была не из рядовых. Вообще не из реальных улыбок, скорее из таинственных метаморфоз. Вот только связал название луврской картины с фамилией не сам Леонардо или его ученики, а позже — после разговора с Мельци лишь Джорджо Вазари. Дело в том, что исследователь знал, что у Леонардо была натурщица — Лиза, которая вышла замуж за торговца по фамилии Джокондо. Ее портрет и написал Леонардо. Но является ли именно тот портрет нынешней «Джокондой» из Лувра? Та ведь явно предстает не в костюме Весны.
Но если «Джоконда» из Лувра — не Мона Лиза, то где же реальная Лиза?! Леонардо ведь писал ее портрет, этого никто не отрицает. Но если он не в Лувре, то где? Ответ на эту загадку предложил известный советский искусствовед и литератор, профессор М.А. Гуковский еще в середине ХХ века. Профессор был уверен, что портрет Моны Лизы в виде Весны существует. Вот уже несколько веков он спокойно висит в Эрмитаже в Санкт-Петербурге. Это картина, приписываемая самому Франческо Мельци, — «Коломбина», иначе именуемая «Флорой», а то и просто «Портретом молодой женщины». Вот на ней-то действительно прелестная юная девушка в мифологическом образе Весны или богини цветов Флоры смотрит с милой и задумчивой, чисто леонардовской улыбкой на цветок-коломбину. И улыбка ее «настолько приятная», как писал когда-то Вазари, что кажется улыбкой не женщины, а божественной Мадонны. Тогда понятно, отчего современники посчитали именно эту юную даму не просто наикрасивейшей — божественной, чего уж никак не скажешь о странной «Флорентийской даме» из Лувра, улыбающейся загадочной и хищнической улыбкой.
И что еще показательно: в альбоме Леонардо найдены эскизы к «Коломбине». Это же можно считать основным доказательством. Да и то, что картина висит под именем Мельци, — косвенное подтверждение присутствия Мастера, ведь известно, что именно Мельци, самому талантливому из учеников Мастера — «леонардеску» — выпала честь заканчивать «Мону Лизу».
Но если это так, почему искусствоведы всего мира не выстраиваются у этого небольшого полотна в Эрмитаже? Новая реальная «Джоконда» — это же мировая сенсация! Надо же срочно ее переатрибутировать и, конечно, переатрибутировать луврский портрет. Да только кто же отважится?! Кто решится на подобную авантюру? Ведь это значит отнять у «№ 779» славу портрета мира номер один?! Ведь именно луврская дама — мировой бренд, символ и что еще там?..
Словом, никто и никогда не решится на подобное авантюрное переатрибутирование. Это же потеря не только бренда, но главное — денег, выгоды, символа обладания главным портретом мира. За такую авантюру и поплатиться жизнью можно. Это вам не какая-то тихая кража картины из Лувра, а потом ее странное возвращение. То авантюрное похищение принесло только еще большую славу «Джоконде» из Лувра. Но что может принести ей явление «Джоконды» из Эрмитажа? Даже думать страшно…
Противостояние
В темноте Микеланджело просто пнул дверь своего убогого жилища. Замком он так и не обзавелся, хотя и прожил тут уже больше трех лет — все время, пока создавал своего мраморного «Давида». Красть тут нечего — дощатый стол, топчан да пара табуретов. Взгляд уперся в грязную некрашеную стену. Там, непонятно откуда взявшись, белела записка, приколотая узким ножом. Такими обычно пользуются в уличных драках. Скульптор оторвал записку, и буквы словно запрыгали перед его глазами: «Изувечу и тебя, и твоего Давида!»
Создание Гиганта
Господи! Что же это значит?! Только вчера цех шерстянщиков, по чьему заказу он изваял «Давида», бурно выражал восторг при виде большой мраморной скульптуры, сразу же названной Гигантом. Тут же стояли члены городского правительства — Синьории — и тоже восторженно цокали языком. Словом, заказчикам и властям Гигант понравился. Правда, возникли споры, где поставить такую огромную статую. И тогда мудрый Пьетро Содерини, занимавший высший во Флоренции пост гонфалоньера, предложил: «Давида следует поставить на площади перед дворцом, где заседает Синьория». — «Но там сейчас статуя Юдифи Донателло! — раздался голос одного из ремесленников. — Ее поставили девять лет назад в знак освобождения города от власти жадных Медичи!»
Микеланджело Буонарроти. Давид
«Это было глупое решение! — отрубил гонфалоньер. — Не к добру, когда в самом сердце города стоит изваяние женщины, которая убила мужчину. Даже если это — создание великого Донателло. И те, кто прежде был против того, чтобы эту бронзовую скульптуру водрузили на нашей главной площади, оказались правы. Вспомните, в тот год в город вошла чума, потом были страшные пожары и военные неудачи. Словом, Юдифь не стала защитницей Флоренции, как статуя Марса, которая столетиями хранила город от внешних и внутренних напастей».
«Да уж, — вздохнул глава цеха шерстянщиков. — Хоть она и была языческой, не надо было нашим предкам ее убирать. Потому что сразу начались войны между знатными фамилиями, вражеские нашествия, страшные эпидемии. И сколько потом памятников на этом месте ни ставили — все не к добру. Может, потому, что темные все они — из бронзы отлитые. Вот и теперь думали: после изгнания Медичи жить станет легче. Ан нет! Дела идут все хуже и хуже. А тут еще этот проклятый Савонарола со своими ханжескими проповедями: богатство неугодно Богу, красота — приманка дьявола, все ценные вещи надо сжечь. Это ж сколько товару уничтожили. От имени цеха, который платит городу самые большие налоги, я говорю — хватит! Мы хотим покоя и процветания Флоренции и потому дарим ей защитника. Такого, как в старые времена — мраморного. Но уже не языческого, а библейского. И желаем, чтобы статуя Давида-Гиганта стояла на площади Синьории!»
Все согласно загудели, но Микеланджело сумел-таки расслышать в общем гуле чей-то гневный голос: «Да чтоб он раскололся, проклятый мраморный болван!»
Чей голос, скульптор не разобрал. Но может, именно этот человек написал угрожающую записку?
Микеланджело вздрогнул. Чего же он застыл, вспоминая? Надо бежать к «Давиду»! Грозивший же ясно написал, что изувечит и скульптора, и статую. Ну, со скульптором, пожалуй, будет трудновато. Микеланджело одним ударом быка может убить, недаром же он работает с камнем. А вот бедный «Давид»!.. Он, конечно, гигантского роста, и на него пошло три тонны чистейшего каррарского мрамора, но ведь его легко сломать. Надо только знать, куда ударить.
Торопясь, Микеланджело шел по темным улочкам Флоренции. В голове прокручивались слабые места Гиганта — рука с камнем, который Давид задумал метнуть в Голиафа, нога, на которую юноша опирался. За годы работы скульптор изучил каждую точку мрамора, из которого создал «Давида». Чистейшую белую глыбу выбрал по собственному разумению — ту самую, что вот уже полвека провалялась никому не нужной, после того как какой-то горе-ваятель испортил ее, оставив прямо посередине большую выемку, которая дала трещину. Друзья отговаривали Микеланджело, но он уперся: «Эта пятиметровая трехтонная громадина ждала именно меня! Если чуть наклонить глыбу, повернуть на 20 градусов, то ни выемка, ни трещина не помешают».