Страница 69 из 81
Мне был предоставлен ничтожный шанс на спасение. Если бы я решился воспользоваться им, то в первые секунды имел бы дело только с тремя (раненый танкист не в счет, он не сумел бы помешать мне), а для них хватило бы короткой очереди. Однако стоявший слева мотоцикл затруднял разворот в обратную сторону, мне пришлось бы соскакивать на землю и откатывать свою машину назад. Дело секундное, но именно секунды и решали вопрос — быть или не быть? Нет, сперва я приучу их к мысли, что у меня барахлит мотор. Я толкнул ногой педаль и, словно пытаясь поскорее догнать колонну, ринулся вперед.
— Полегче, приятель, — попросил танкист, заботливо придерживая свою раненую руку.
Я набавлял скорость, искусно объезжая выбоины. Те, что ехали следом, не отставали от меня. Прекрасно, так и задумано. Снова закашлял, заглох мой мотор. Задний мотоциклист на этот раз не смог свернуть влево — там была рытвина, а еще левее чернел опрокинутый грузовик, — он остановил свою машину впритык к моей коляске. Очень хорошо, глотайте пыль и газ. Я не тянул, чертыхаясь, торопливо завел мотор и снова рванул вперед, догоняя «своих». Так поигрался с задним мотоциклистом несколько раз, то отставая от колонны, то торопливо нагоняя ее. Как только он сворачивал левее, чтобы стать рядом или обогнать меня, я успевал завести мотор и тронуться с места.
Мы выехали на взгорок, начали спускаться в долину. Здесь... Еще одна умышленно-вынужденная остановка.
До танков головного отряда было рукой подать. Очевидно, шедшие впереди мотоциклы уже приближались к ним. Я слез с седла и наклонился к мотору.
— Что у тебя? Вода попала в горючее? — крикнул мотоциклист, медленно проезжая мимо и, видимо, решая, стоит ли ему останавливаться.
— Да нет! — с досадой отозвался я, не поднимая головы. — Зажигание... Не спеши! Сейчас поедем.
Он не остановился... Задерживаться нельзя, сейчас же за ним! Толчок, мотор заработал. Включая фару, я взглянул на человека, которого мне предстояло лишить жизни, и тут же отвернулся. Он был мой враг, и он был обречен. Я не жалел его ни капельки, но все же я бы предпочел, чтобы на его месте сидел фельдфебель Румпф. Мне бы легче было.
Последний мотоцикл прибавил ходу, но я не отставал, держал свой луч на солдате, сидевшем за пулеметом лицом ко мне. Нужно было хорошенько ослепить его. Стоп! Дальше нельзя, не успею скрыться за взгорком до того, как они поднимут стрельбу. Остановился, не выключая мотора и не гася фару. Идущая впереди машина не сбавила скорость. Может быть, сейчас же после этого дать по ним очередь? Такое решение казалось не только заманчивым, но и необходимым — им ведь не нужно тратить время на разворот, сидящий в коляске солдат может сразу же открыть огонь из пулемета. И опять чутье подсказало мне, что этого не следует делать.
— Ну, что опять у тебя? — капризно спросил «приятель».
Я выхватил финку, набрал полную грудь воздуха и ударил его не глядя. Еще раз и еще.
Не знаю, куда я попал с первого раза, но он не крикнул. Я выпустил воздух из легких, когда уже мчался с потушенной фарой назад.
Что это была за езда! Как я не свалился в кювет, как удержался в седле, — сам не знаю. Только ветер свистел в ушах.
— Эй! — закричали сзади. — Эй!! Мориц! Мо-ориц! Стой!! Стой!! Стрелять будем!!
Небольшая пауза (совещаются) и короткая очередь. Предупредительная. Они все еще не поняли, все еще не могут поверить. А вот и длинная. Но мотоцикл уже вынес меня на бугор. Пять-десять секунд, и земля, родная земля скроет меня от пуль. Пули свистели, казалось, у самой головы, однако я знал, что свиста той пули не услышишь. Мигнул фарой, чтобы не наскочить на грузовик, летящая под колеса серебристая полоска гравия предстала перед глазами, как чудесное видение, и исчезла. Грузовик — я заметил его — был метрах в двухстах. Разобьюсь! Включил фару и уже не смог заставить себя потушить ее.
Грузовик, пушка, две лошади, повозки остались позади, а погони и даже выстрелов не было слышно. Я оглядывался несколько раз — темно. Меня это не успокаивало, я знал — фельдфебель не сможет смириться с моим исчезновением. Ведь это произошло после того, как он «принял на себя командование...»
Так и есть... Пули снова засвистели над моей головой. За мной гнались три мотоцикла. Разведчики стреляли на ходу. Толку от такого бесприцельного огня мало. К тому же, судя по свету фар, нас разделяло расстояние в шестьсот-семьсот метров, а может быть, и больше. Я уже не думал о волшебных гребешках и платочках, не сравнивал себя со сказочным Иваном-царевичем. Меня беспокоила мысль о моторе мотоцикла и шинах. Выдержат ли? И еще одно, уже не мысль, а ощущение все сильней и сильней мучило меня, хотя я инстинктивно старался отключить его от своего сознания: когда коляска подскакивала на выбоинах, рука танкиста била меня в локоть, точно «приятель» хотел спросить о чем-то...
Я гнал с зажженной фарой, то и дело оглядываясь назад. Мне важно было уловить тот момент, когда разведчики догадаются остановиться и начнут вести прицельный огонь. Они остановились, когда я на время скрылся в ложбине. Выстроив машины в ряд, они ждали, пока снова появится свет моей фары. Пять или шесть пулеметов... Расчет был правильным — мой мотоцикл на подъеме должен был замедлить ход.
И не дождались — в ложбине я погасил фару.
Фельдфебель Румпф мог обзывать меня, как угодно (я не сомневался, что он имел солидный запас бранных слов), но только не дураком. Что нет, то нет. В дураки я все же не годился.
Долго стреляли они в белый, нет — в темный свет, как в копеечку, и перестали наконец. То ли поняли бесполезность такого занятия, то ли у них иссяк запас патронов. Я хотел было включить фару, но к удивлению своему заметил, что хорошо вижу шоссе, кюветы. Поднял голову — от оранжевой полоски не осталось и следа, край неба был розоват и светел.
Наверное, это было бы самое счастливое утро в моей жизни, если бы я не вез страшный груз, все еще не решаясь сделать остановку и избавиться от него. Сейчас, когда опасность почти миновала, «приятель» не давал мне покоя. Я видел дорогу, старательно объезжал выбоины, рука танкиста уже не толкала меня в локоть, она терлась о мое бедро, словно поглаживала его. Я не мог оттолкнуть ее, так же, как не мог взглянуть на убитого.
Я пытался утешить себя вполне справедливым рассуждением, что на войне не имеет значения то, чем ты поразил врага: пулей из снайперской винтовки, кинжалом или малой саперной лопатой. Однако утешение не приходило. Может быть, потому, что я всегда ненавидел финку и признавал лишь одну сталь, имеющую право коснуться человеческого тела — скальпель хирурга.
Наконец мне стало ясно, что я не могу больше выносить прикосновений руки мертвеца. Так можно свихнуться. Я остановил мотоцикл и, стараясь не глядеть на «приятеля», с трудом вытащил его из коляски. Можно было бросить убитого прямо на дороге или в кювете, но я, не зная почему, потащил его дальше в поле. Поле было засеяно пшеницей или рожью, стебли доходили мне до колен. Тут среди зеленых стеблей будущего хлеба я и оставил его. Перед тем как уйти, я сложил танкисту руки на груди и безбоязненно глянул на него. Я почувствовал, что я не могу уйти так вот, пряча глаза, как трусливый убийца, а должен открыто и честно посмотреть в лицо врага, павшего от моей руки. Откровенно говоря, к нему лично я не питал ненависти. И я как бы сказал своим взглядом: «Что поделаешь... Не я виноват в твоей смерти. Сам знаешь, зачем тебя сюда послали. А на войне как на войне...» На этом мы и расстались.
Все-таки «приятель» сильно испортил мне настроение. Я гнал по шоссе и хмурился. Главное, рука у него была раненная. Вот если бы на его месте в коляске сидел тогда фельдфебель Румпф. Совсем другое дело было бы... Чтобы рассеяться, я начал думать об Иване Тихоновиче — как он там со своим лазаретом? Наверное, не спит, думает обо мне и о том, как перебросить к молодке усатого бойца. А может быть, уже перебросил, и усатый дрыхнет на чердаке. Я вспомнил песенку гитлеровца и почувствовал, что губы мои растягиваются в грустную улыбку: «Вот вам и пышки...»