Сомнамбула

теперь когда от нас осталось только излучение войти в туннель

не бойся тела стали длиннее но теперь солнце проходит насквозь и можно читать все что здесь мелкими буквами свернутыми в клетках

лента новостей между пальцев черных от типографского порошка приглашение кто-то кому-то сообщает рождение смерть разрушенный дом старое кладбище надгробие два имени печальный ангел с полустертыми глазами

летим не касаясь земли

неужели ты не видишь я изменилась

я постарела не смотри на меня

ты никогда еще не была такой красивой

земля будет остывать — так и должно быть это зима — зима? — ты забыла

и солнце войдет в комнату когда я усну когда я умру ты ведь будешь со мной после когда мы сойдем и там будет что-то вроде зимнего домика — где всегда ждут гостей но никто еще не видел хозяина

все подступы скрыты ни одной тропинки нетронутый наст алые полосы

солнце уходит за горизонт

постель земляника земля нагретая солнцем

я обнимаю тебя пусть это продлится

Я даже помню дату — 2 июля.

Ворвавшись в троллейбус, распугали пассажиров, заняли все места, достали булки с колбасой, начали горланить через головы, вытащили гитару, забренчали «лучше гор могут быть только горы», я бывал там, ты просто не знаешь

отец водил каждый год пока мы не выросли

стоянка над перевалом называлась Криничка

в прошлом высота номер восемнадцать

ржавый кораблик памятник героям гражданской

ни одного имени

тогда это было неважно

завидев его мы кричали ура и обнимались

а отец говорил — ну вот, добрались

значит еще один год

садился на рюкзак и закуривал

глядя на плато

только что был молодой а теперь старик

что у него с этим связано не знаю

он же не воевал

его тогда вообще не было

но каждый раз становилось грустно

и мы бежали вниз наперегонки

знаешь эти можжевеловые склоны

на которых запросто можно свернуть себе шею

Мы с тобой оказались у заднего окна, пропыленного, битого, притиснутые к поручню толпой, которая набилась в троллейбус на окраине, и уже до самого синего моря. Выбраться отсюда будет затруднительно, сказал я не знаю зачем. Ты не ответила.

Все было ясно и так. От нас старательно отворачивались. Пожилой мужчина, покашливая, упорно глядел в окно, в уголках его глаз собирались мелкие морщинки. Троллейбус весело несся по трассе, наши пели про новый поворот, начинались предгорья, еще полчаса и перевал.

На перевале нас выгрузили и начали учить жизни. Красный маркер туда, синий маркер обратно, сырую воду ни-ни, не отставать, всем немедленно намазаться от комаров и до пяти вечера не снимать головных уборов. Если увижу, что кто-то курит — назначу вечным дежурным по лагерю. Отбой по свистку и никаких перебежек. Девчонки, хихикая, облепили физрука и стали выяснять, кто с кем дежурит и кто в какой палатке ночует. Нефедова лучезарно улыбалась ему, но он был при исполнении. А наштукатуренных лично умою ледяной водой. Когда же мы полезем в гору? Деревня, это называется — совершать восхождение. Завтра, завтра. Все за хворостом. Глушко, тащи вот это полено. Буратино будем делать, товарищ начальник? Сам ты Буратино. Тоже мне, остряки.

На верхнем плато я их просто не узнал. Тихие, все какие-то одинаковые.

Наплывало облако и мы исчезали. Ледяной ветер, белый мох, груды камней. Карстовые пещеры. Ягоды можжевельника в кармане штормовки. Здесь нет воды. И голоса тоже нет.

Мы стояли на краю, на отметке высот, и даже птицы были внизу.

Дальше была целая неделя, о которой мне нечего рассказать.

Ничего не помню.

А потом ты уехала.

… и так пока не сдвинется земля, и не поплывет в обратную сторону. Спи.

А ты?

А я никогда не сплю.

В открытое окно вой тормозов, знаю этот старенький москвич, который всегда рвет с места в карьер. Звон разбитого стекла на остановке. Дребезжание холодильника. Я перечисляю детали, когда другие пишут «здесь был Вася», уже зная, что и детали не удержат.

Спи, моя золотая медная. Держу тебя, как пес монетку во рту.

Нет ли огнива, служивый. Извини, браток, не могу.

Рука затекла, нет руки.

Жарко. Над нами — меловое небо, на потолке — береговая линия, мухи, водомерки, виноградные косточки. Солнце уходит. Два часа дня.

— Хочешь есть?

— Нет.

— Когда-нибудь придется.

— Здесь по утрам разносят молоко. Раз в неделю — картошку и сахар. И, кажется, гречку. Мешками.

— Шутишь?

— Нет.

— Очень может быть.

— Я не привязан к еде.

— А я привязана. Еще как. Можно сказать, жить без нее не могу.

— Только давай не будем вести кулинарные разговоры. Мы не на острове. Дверь, кстати говоря, так и осталась незапертой. Хронически забываю. Зато братец у меня аккуратный — всегда на три оборота.

— Подумать только, какая метафора… С дверью.

Яна, в руках огромный мяч, за ним белый бант. Какой-то праздник, показательные выступления детей перед высоким начальством. Черный купальник, балетные туфельки. Примерно четвертый класс. Потом — только коленка или локоть, стрелка на чулке, ссадина, развязавшийся шнурок. Один раз пришла в школу без юбки (честно говоря, не понимаю, как такое возможно, но с девчонками еще не то бывает). Заспанная, снимала пальто за вешалками. Туда же причалила Замотана, долго возилась с пуговицами, потом они глянули друг на друга… Бывает же. Обе пошли домой одеваться, неуд, неуд. Причину прогула объяснить не смогли. Одной простили, другой — родителей в школу. Мамаша Замотиной явилась в юбке такой длины, которая вполне могла сойти за ее отсутствие. Еще вопросы есть?