Страница 80 из 173
Однако поездка в Вашингтон все-таки оказалась неслучайной. Меня пригласил поужинать мой друг Джо Лисс, литератор, писавший для радио и в те времена подвизавшийся в отделе фольклора в Библиотеке Конгресса. Кроме меня они с женой пригласили одну знакомую молодую женщину, несколько месяцев назад получившую извещение, что ее муж пропал без вести во время перехода кораблей в Мурманск. Его эсминец получил пробоину или затонул, сопровождая в Россию торговые корабли с грузом по ленд-лизу. Когда я взглянул на ее расстроенное лицо, война неожиданно стала для меня реальностью. Она почти каждый день ходила в морское ведомство справляться о муже, не в силах поверить, что его не стало. Мы танцевали. Она сказала, что теперь спит с молодыми матросами. Меня поразило ее признание, но в то же время в нем было что-то трогательное; я понял, что таким образом она пытается сохранить связь со стихией, которая погубила ее суженого. Мне захотелось провести с ней ночь. Меня влекло не столько тело, сколько поэтичность идеи, ибо на самом деле она нисколько не отвечала моему представлению о красоте. Дыхание смерти обострило ее переживание жизни и секса, придав ему трагическое ощущение. Она возбудила мою чувственность, которую я так старательно подавлял, и стало понятно, что я отнюдь не тот высокомудрствующий педант, каковым себя считал.
Я был настолько погружен в свои мысли, что, когда мы ехали на поезде через всю Америку в Голливуд, имел неосторожность поделиться с Мэри, сказав, что меня увлекла эта женщина и, не будь я женат, наверное, переспал бы с ней. В моих словах не было ничего вызывающего. В контексте иной культуры они прозвучали бы как еще одно доказательство мужской легкомысленности или просто проявление человеческой природы. Но она восприняла это с чувством нескрываемого отвращения и омерзения, как будто я воспользовался зубной щеткой, найденной в туалетной комнате вагона, — и что-то надломилось в нашем обоюдном доверии друг к другу. Хотя ее реакция была неадекватной и глупой, она почувствовала суть: я заявил, что во мне не все принадлежит нашему браку. Как любые признания подобного рода, это шрамом легло на мое лицо, и наше прибытие в Голливуд оказалось натянутым и печальным.
Однако я был столь неистовым приверженцем брака, что со свойственным мне оптимизмом вскоре отогнал прочь это облако. Таков я был в двадцать пять с небольшим, и среди моих друзей тоже не было разведенных. На брак в Америке еще не смотрели как на нечто преходящее, и меня угнетало, что я потряс основы нашего союза, причем глупо, безо всякой нужды.
Между тем я работал, вернее пытался это делать, в отведенной мне комнате в «Дженерал сервиз студиоз», одноэтажном строении с окнами на широкую лужайку и огромные площадки звукозаписи, где одновременно снималось два или три фильма. Мой сценарий разослали режиссерам, один из которых участвовал в рискованной операции высадки десанта совместно с английским диверсионным отрядом в Дьепе. Он ежедневно наведывался, о чем-то конфиденциально беседуя с Лестером, и через несколько недель, отозвав меня в сторону, спросил, заплатили ли мне, ибо ему не заплатили ничего. У него первого высосали идеи и после выкинули как отработанный материал.
Тем временем Лестер договорился, чтобы ко мне одного за другим присылали злополучных ребят-пехотинцев, которые делились военными воспоминаниями, ни одно из которых я так толком не смог включить в текст. В конце концов стало стыдно смотреть на них, воодушевленных перспективой попасть в кино, по целому дню томившихся в приемной, с тем чтобы превратиться в отработанный материал.
Наконец как-то вечером появился сам Лоренс Столлингс, известнейший сценарист, в числе прочих участвовавший в создании фильма «Какова цена славы?» вместе с Максвеллом Андерсоном, автор фильмов о войне, включая обожаемый мною с детства «Большой парад». На первой мировой Столлингс потерял ногу и ходил, сильно прихрамывая, что в моих глазах усиливало его военный авторитет. Шофер торжественно вез нас по сумеречному Голливуду, а я испытывал чувство гордости, что заслужил право на такую жизнь и такую работу, которая позволяет направить свой талант на службу антифашизму.
Столлингс говорил вкрадчивым, даже добрым голосом:
— Твой сценарий на редкость удачен, особенно если учесть, что ты не был на фронте. Здорово, что в фильме нет главного героя, а постепенно вырисовывается образ роты, а то и армии. Такого еще никогда не было.
Купаясь в его похвалах, я объяснил, что уделил всем равное внимание, хотел символически выразить демократические идеалы войны. И пошел дальше, указав на представлявшийся невероятным поворот событий на Восточном фронте, где русские, похоже, стали действовать так, что, казалось, вот-вот начнут теснить немцев, по техническому превосходству и военному потенциалу все еще считавшихся непобедимыми. Это стало возможным только благодаря вере русских в их идеологию, заключил я.
— Не совсем так, — ответил Столлингс с легкой усмешкой, взглянув на меня, как старший на младшего. — Они сделали упор на гвардейские дивизии, а солдат-гвардеец не думает ни о каком социализме, у него усы, особая униформа, и он никогда не отступает, никогда, он — гвардеец. Вот, пожалуй, на что тебе надо обратить внимание в сценарии. Не придавай слишком много значения теориям. Люди никогда не борются за веру или идею, а просто встречаются два здоровых парня, например ты с приятелем, и каждый хочет доказать, что он не трус и не дерьмо. Война — это когда весь мир как пьяница в баре. Да, и еще одно.
Тут до меня дошло, что его прислал Лестер и это была не праздная болтовня. Речь шла о моем будущем, о фильме, и работа, которой я отдал несколько месяцев, вдруг оказалась подвешенной в воздухе. Столлингс произнес:
— Они никогда не будут снимать фильм по такому сценарию.
Я был потрясен. Почему, ведь он так нравится Лестеру?
— А с чего бы он должен ему не нравиться? Все фильмы про войну, Артур, пишутся одинаково. Есть хороший герой и плохой, причем они должны различаться по виду — один высокий, другой маленький, — чтобы не путать в пылу сражения. И обязательно девушка; она достанется не тому, кого любит, но в конце концов кто возьмет реванш. В финале ее оба бросают, потому что она иностранка, а зритель рыдает. Одного должны ранить, лучше в руку, или пускай у него будет повязка на голове.
Машина притормозила около дома, где мы остановились. Столлингс положил руку мне на колено.
— У тебя обязательно выйдет. Попробуй.
Я смотрел, как его машина растворяется в вечерней синеве. Стоя посреди сексуальных испарений Голливуда, я был растерян. Столько сил и надежд положено зря, и нет никакого желания писать сценарий вроде еще одного большого парада, который он мне только что пересказал. Не говоря об остальном, просто перед Эрни Пайлом я не имел права окутывать романтической дымкой его или тех, кого он любил, не имел права делать то, к чему меня склонял Столлингс, предлагая в качестве образца свой собственный фильм.
Право на постановку фильма «Вот вам ваша война» пытались приобрести все крупные кинокомпании. Но Коуэн единственный пообещал Пайлу, что в главной роли будет простой солдат, и, таким образом, оказался независимым обладателем прав, поначалу, как я потом узнал, получив только предварительное согласие. Пайл занимал в общественном сознании особое место. Его репортажи, которым доверяли больше, чем всем другим, ежедневно читали в солдатских семьях, где с нетерпением ожидали новостей, а Пайл всегда приводил имена и координаты тех, с кем его свела судьба на театре военных действий за океаном. Он не просто разделял с солдатами тяготы войны, но прошел больше боев, чем каждый из них, ибо оставался даже там, где то или иное соединение отводилось в тыл для передышки.
Пайл не искал ярких личностей и героев. То, что люди убивают людей, было катастрофой для человечества по обе стороны от линии фронта. До войны они ездили с женой по Среднему Западу на крошечном «форде» и он брал интервью прямо на главной улице провинциальных городков, собирая для своих публикаций обыденные рассказы и ничем не выдающиеся истории. Его ежедневная колонка отличалась задушевностью, теплым юмором, некой атмосферой провинциальности. Война была такой же главной улицей, только теперь на ней были убитые.