Страница 42 из 173
По мере того как аресты повторялись все чаще, мысли Беренсона становились все глубже. Этому немало способствовала тетушка Рива, одна из тех необразованных, но мудрых женщин, которых выносит волна революционного движения. Она приобщила его к чтению романов и стихов, написанных емким русским словом, а заодно произведений Маркса, что позволило Беренсону значительно расширить свой кругозор. Примерно тогда же он влюбился в красивую художницу и, несмотря на невзрачную внешность, сумел покорить ее силой своего убеждения в том, что она принадлежит ему так же, как он сам принадлежит рабочему движению, которое преобразит Америку, — довольно смутная идея, тогда еще только вынашиваемая в чреве истории. Сам Беренсон понял это спустя года два или три, а тогда переживал решающий поворот в своей судьбе, поскольку решил занять место сброшенного в воды залива предшественника. На его лице не было ни тени страха, ибо он был непоколебимо уверен, что как деятель является закономерным и неизбежным порождением хода истории. С дешевой сигарой в зубах и неожиданными раскатами утробного смеха он расхаживал по причалу и всячески искал повода сразиться со спрутом.
Винни Лонги такая отстраненность давалась труднее. Возможно, он презирал в себе эту слабость, но в отличие от Беренсона не мог удержаться, чтобы не подражать заправилам местного синдиката, чьи претенциозные gravitas[8] напоминали пародию на правила средневекового итальянского этикета. Как большинство левых материалистов и марксистов, оба прикрывали свой романтизм догматической фразой, полагая, что в отличие от наивных буржуазных оппонентов, движимых исключительно корыстными интересами, их кругозор значительно шире. Те, кто отстаивал личную выгоду, не обладали той тактической гибкостью, которую левым даровало сознание исторической перспективы. Таким образом, захват власти радикалами — а то, что за ними пойдут, не вызывало никакого сомнения — мыслился в виде акушерской помощи истории, что давало душевное удовлетворение. В моральном отношении оба были пуритане, если не считать нескольких досадных промахов Лонги, но, в конце концов, он был слишком хорош собою.
На протяжении полугода я время от времени сопровождал то одного, то обоих во время штурмов бастионов феодальной портовой власти. Лонги оказался красноречивым, пламенным оратором — в предрассветном тумане грузчики на Коламбиа-стрит, стоя в ожидании работы, каждый раз окружали его все более широким кольцом. Рассекая рукою воздух, как Ильич в фильме «Ленин в Октябре», он говорил на излюбленную тему — об унижении честных сынов Италии под гнетом несправедливой профсоюзной власти. Его аудитория, конечно, знала обо всем этом лучше его, но им было приятно послушать. Вскоре, однако, стало ясно, что они поверят только тому, кто противопоставит угнетавшей рабочих власти какую-либо иную. В этом направлении у Лонги не было никаких перспектив.
Тем временем я ходил по домам, завязывая знакомства с грузчиками и вслушиваясь в их мелодичное, пересыпанное английскими словами сицилианское bravura[9] с затаенными переливами модуляций и открытой эмоциональностью. Лонги как-то рассказал о грузчике, который донес иммиграционным властям на нелегально проживавших у него двух братьев, своих родственников, чтобы расторгнуть помолвку одного из них с племянницей. От доносчика все отвернулись, он исчез — по слухам, его убил оставшийся на воле брат. Тогда я пропустил эту историю мимо ушей, ибо меня интересовал только Пит Панто.
Я взялся писать киносценарий, бросил, стал снова наведываться в Ред-Хук, потом опять засел за работу, не понимая, что уже обладаю тем, что искал, — «Видом с моста».
Толчком к работе послужила весьма мелодраматическая ситуация — Тони Анастазия заявился на чердак в штаб к Беренсону выяснять отношения и пригрозил на месте разделаться с ними обоими. На улице тем временем собралась обычная для таких случаев толпа зевак поглазеть, что будет. Тони был разъярен, поскольку попал в комическую ситуацию. Крупная корпорация подрядила его доставить вверх по Гудзону на завод, все наземные подходы к которому были блокированы пикетами бастующих рабочих из Объединенного профсоюза электриков, две баржи с парой сотен штрейкбрехеров. При этом он попытался уговорить Беренсона и Лонги (в свою очередь прощупывавших, не готов ли Тони стать их союзником в борьбе против Райана и склонить на их сторону профсоюзных деятелей), чтобы они не мешали транспортировке рабочих. На эту немыслимую затею Беренсон с Лонги ответили пламенной речью о солидарности рабочего класса, после чего в голове у гангстеров все помутилось.
Массированную попытку захвата завода с реки предотвратили моторные катера, принадлежавшие профсоюзу. Между двумя армадами произошла недолгая перестрелка, и капитаны судов со штрейкбрехерами, быстро сообразив, что ситуация складывается не в их пользу, отбуксировали баржи обратно в Бруклинский порт. Тони стал замечать вокруг себя на лицах ухмылки и вскоре услышал брошенную кем-то в свой адрес кличку Адмирал. Это переполнило чашу его терпения, и он, потеряв голову, среди бела дня отправился на чердак требовать сатисфакции за подрыв солидарности левых.
Припертым к стене Беренсону и Лонги ничего не оставалось, как удариться в красноречие: Тони был жаден послушать, а Лонги — мастер поговорить. Он обвинил Тони в том, что тот позорит светлую память своего отца, о котором любил вспоминать с неподдельной слезой во взоре как о человеке, лет сто, не меньше, гнувшем свою трудовую спину, сбивая мозолистыми руками эти самые доки, и на своем горбу поднявшем целую ораву детей. И вот теперь его достопочтенный отпрыск предает интересы рабочих, когда у него налицо все задатки истинно народного вождя страждущих итальянцев, не говоря уж об остальном человечестве. Расстались они если не друзьями, то достаточно мирно. Лучшим подтверждением было приглашение, которое Тони получил на спектакль «Все мои сыновья», — Беренсон с Лонги предложили ему два билета. Несколько дней спустя я ждал его в назначенное время у театра. Подъехав, он прочитал над входом светящуюся афишу, взглянул на меня, и пробормотав что-то невнятное, чем напомнил дядюшку Менни в Бостоне, сел на переднее сиденье и уехал, не посмотрев спектакля. Надо понимать, он хотел удостовериться, не было ли это приглашение очередным розыгрышем со стороны Беренсона и Лонги, чтобы еще больше ему досадить.
Суровая истина, которую я постиг, гласила, что жизнь порта столь же трагична, сколь и абсурдна. Доказательством ее абсурдности стала в том числе и наша совместная с Лонги поездка во Францию и в Италию, которая долго еще потом отзывалась в моей жизни.
К тому времени, когда мы встретились, за плечами у Беренсона и Лонги было уже немало бесплодных, безуспешных попыток организовать демократическое движение. В 1946 году стало ясно, что у рабочих отняли политические гарантии защиты их прав, в случае если они выступят против сращивания профсоюзов с мафией, и тут родилась идея выставить кандидатуру Лонги на выборах в конгресс. Демократическая партия в районе Ред-Хук была в руках конгрессмена Джона Руни, которого, в свою очередь, держал под каблуком Джозеф Райан. У Беренсона забрезжила немыслимая затея обратиться к республиканцам, которые всегда проигрывали в этом округе, с предложением провести Лонги кандидатом от рабочего итальянского квартала.
Семеня на своих кривых ногах, Беренсон, прихватив Лонги, отправился на улицу Правосудия к лидеру местных республиканцев, этакому толковому шотландцу Джонни Крузу. Тот быстро сообразил, что кандидатура итальянца, пусть радикала, в итальянском квартале ниспослана самой судьбой в ответ на его молитвы. Предложение было принято незамедлительно.
Еще вчера они опасливо озирались, опасаясь, как бы их не сбросили в воду, а сегодня один из них имел на руках мандат депутата на выборах в конгресс. Абсурдность ситуации заставила обоих расхохотаться, хотя во всем был свой смысл. Время показало, что, войдя в офис Круза как политический авантюрист, Беренсон вышел оттуда кем-то другим. Что-то изменилось в их с Лонги отношении к миру и самим себе, последствия чего не замедлили сказаться. Сколь ни малы были шансы на успех, Винни вышел из сумрака холодной, мрачной жизни портового подземелья, вступив в яркую дневную американскую действительность, где могло случиться самое невероятное.
8
Манеры (ит.).
9
Наречие (ит.).