Страница 35 из 173
С Менни я провел в своей жизни в общей сложности не больше двух часов. Однако он был так нелеп, так не вписывался в рамки земных представлений, вечно витал в облаках и со своей уродливой внешностью столь проникновенно-истово верил в то, что семья добьется славы и успеха, что покорил меня, и я жил, не расставаясь с его образом, до тех пор, пока не стал предугадывать реакцию Менни на то или иное событие, слово или жест. Его виртуозные манипуляции с фактами раскрепостили мое воображение, придав ему смелость и резвость. Хотя где-то в глубине всегда оставалась печаль. Менни и Энни считались неудачниками, однако о них судачили больше, чем о других, потому что они сохранили любовь. В свое время дед Барнет был против их брака, и молодые сбежали. Нетрудно было заметить, что они до сих пор волнуют друг друга — сильно раздавшаяся, крупная и широкогрудая тетушка Энни с громким раскатистым смехом и розовым пористым лицом, наливавшимся кровью при приступах гипертонии, от которой она умерла в шестьдесят лет, и дядюшка Менни с огненным взглядом индейца, всегда наполовину витавший в несбыточных грезах. В канун Нового года они приглашали пар семь или десять на праздничный обед, все рассаживались в небольшой комнате первого этажа около топившейся углем печки и ждали, когда хозяин вынесет заветную коробку с открытками. При этом мальчиков отправляли наверх, будто Менни не догадывался, что мы вдоль и поперек давно изучили ее содержимое. Как всегда, такие вечеринки заканчивались игрой в карты. Когда Менни надоедало, он пристраивался, прикинувшись сосущим грудь младенцем, на широких коленях Энни, она смущалась, но не одергивала его. Казалось, их дом в отличие от нашего, Болсемов и других был пронизан чувственностью. У нас все было наполнено светом и воздухом. Ньюмены были тайно одержимы, как будто жили в непотребстве, — но это мои догадки, конечно.
Я был помешан на спорте, однако мои успехи не шли ни в какое сравнение с достижениями его сыновей. Я был долговяз, некрасив, и они относились ко мне свысока, вынуждая, когда бы я ни зашел, выслушивать язвительные замечания вроде того, что у меня в неполные шестнадцать лет нет никакого будущего. Однако это не лишало их дом притягательной и таинственной атмосферы, которой он был окутан в моих глазах. Я всегда приходил туда, ожидая чего-то необыкновенного, какой-то непристойной оргии или откровений иного рода.
Ни один нормальный человек не воспринимал любившего подурачиться Менни всерьез. При этом к нему нельзя было не испытывать симпатии: за сумасбродными фантазиями легко просматривалось отчаяние, скрывавшееся под напускным равнодушием. Сидя за картами у гаража возле висящей на стене за его спиной лопаты, он мог, глядя в глаза, заявить: «Нет у меня никакой лопаты!» Это было в порядке вещей. Именно так воспринимали Менни мой отец, Ли и все, кто играл с ним в карты, — никому бы и в голову не пришло уличать его во лжи. Все знали, что из любого трудного положения он всегда найдет выход, жонглируя фактами. Это вызывало восхищение и тайное желание поступать так же. За ироничным отношением к нему скрывалось если не уважение, то по крайней мере любопытство и зависть к той безудержной дерзости, с которой он пренебрегал общепринятыми нормами. Мне виделось в нем средоточие смыслов, тайных значений и тонких нюансов, редко встречавшихся у остальных: категоричный отказ дать лопату был выражением его сути, духа соперничества, помутившего разум. Своим поведением он говорил: «Почему бы твоему отцу самому не купить себе лопату? Ишь как он важничает и глядит свысока. — Менни был уверен, что каждый консервативно настроенный человек смотрит на него сверху вниз. — С какой стати я должен одалживать ему свой инструмент? Он что, сам не может купить? Преуспел, и ему, видите ли, не до лопат. А чуть что, бегут со своим сынком ко мне разживаться. Лопата денег стоит. Поэтому для Миллеров у меня лопат нет». Самое забавное, что в этот момент он действительно забывал о висевшем у него за спиной инструменте.
От отца, дядюшки Ли и других членов нашей семьи я твердо усвоил, что Менни неудачник, но, как и все, не мог оторвать от него зачарованного взгляда. Игра в джин без него оставалась просто игрою в джин, сборищем за картами дюжины обывателей, обменивающихся новостями о чьих-то операциях, беременностях, затяжных дождях, засухе, о том, кого, когда, где изберут, кто сколотил состояние, кто промотал, сколько зарабатывают в неделю Бинг Кросби и Ли Руди Вэлли. Как правило, в первые же десять минут Менни задавал всему иной тон, бросая фразу, которая становилась темой разговоров на вечер. Однажды он обронил:
— Мой приятель из Провиденса говорит, ваш Вэлли побил все рекорды, за два последних представления взял тридцать миллионов.
— Как — тридцать миллионов?
— Так, тридцать миллионов, не считая дневных спектаклей.
Забыв о картах, все бросились подсчитывать возможное количество мест в партере, чтобы поделить на них тридцать миллионов, но устали, прежде чем кто-то заявил, что это явная несуразица и такого вообще быть не может. Однако Менни уже успел шуткой перевести разговор на другое, сопровождая доверительный тон такими уморительными гримасами, что зрители терялись в догадках, насколько серьезно им воспринимать происходящее. К концу игры за столом возникала атмосфера радостного возбуждения, что примиряло всех с этим непоседливым маленьким существом. Весь вечер светлая кожа его жены то вспыхивала, то бледнела в зависимости от того, замирала Энни или облегченно вздыхала, волнуясь, не слишком ли Менни корчит из себя дурака. Она знала, что расплачиваться за все придется ей, когда, оставшись наедине с собой, он будет судорожно бороться с собственной неуверенностью, пытаясь обрести внутреннее согласие. В такие моменты она садилась с ним в машину, которая еле обогревалась зимой, и они отправлялись по Новой Англии. Она всю дорогу болтала, стремясь хоть немного отвлечь его от тяжких мыслей. В те времена широких автомагистралей еще не существовало, и, проезжая через провинциальные городки, им приходилось тормозить у каждого светофора. На случай, если придется разгребать сугроб, Менни возил в багажнике лопату на коротком черенке — покрышек с шипами не знали, а снег в городах убирали только после больших заносов.
Непредсказуемые выходки Менни создали вокруг него некий романтический ореол. Он нигде не служил, поскольку на официальной работе нельзя было мечтать сорвать большой куш. Менни жил надеждой и каждый раз, отправляясь в поездку, верил в ее счастливый исход, что еще больше отрывало его от действительности. Когда я через пятьдесят лет ставил «Смерть коммивояжера» в Пекине, Инг Руоченг, исполнитель роли Вилли, решил придать этому «романсу надежды» китайское звучание — в Китае торговля не считалась достойным занятием и вряд ли могла послужить предметом для воспевания. Инг вспомнил, что в стародавние времена для сопровождения караванов и защиты от разграбления в стране существовала специальная верховая охрана. Жизнь этих людей была исполнена приключений и опасностей. Встречаясь, пестрая братия наемных стражников нередко тешила себя рассказами о былых победах и неудачах. С появлением железных дорог нужда в их услугах отпала, и они разбрелись по мелким ярмаркам, развлекая народ меткой стрельбой и заглатыванием сабель. Чтобы забыться, они тянулись к спиртному точно так же, как это произошло с прославленным американским охотником на бизонов Биллом Буффало, когда животные были истреблены.
Конечно, у Вилли Ломена был не один прототип. Я слишком мало знал Менни, даже в юности он был для меня полуявь, полусон. Однако встречаются натуры, чей образ, не обладая конкретностью, несет могучий осязаемый заряд, становясь источником творческого вдохновения.
Более яркое впечатление оставил его друг, коммивояжер, с которым он однажды вместе вернулся из поездки. Снедаемый любопытством узнать, что происходит в зачарованном доме, я в ходе очередной вылазки к Ньюменам столкнулся с ним на кухне. Его лицо запомнилось во время одной из былых встреч, однако я был уверен, что он едва ли вспомнит какого-то пацана.