Страница 10 из 173
Я кивнул, подтверждая, что мы оба с ней в одной лодке.
— Ничего хорошего, — посочувствовала она.
Похоже, ей хотелось, чтобы я был безутешен.
— Это так и не так, — заметил я, глядя в ее серые глаза. — Мы прожили ровно столько, сколько нам было отпущено.
Казалось, она удивилась, выразив неодобрение по поводу того, что я не собираюсь, склонившись к пианино, просить Сэма сыграть все по новой, — долгие годы я не раз встречался с такой реакцией. Тон изменился, став холоднее, когда она спросила о моих детях, которых не знала, и о брате с сестрою. С Джоан она поддерживала отношения и призналась, что пристрастно следит за ее карьерой в театре и кино. Подошел парикмахер и начал стричь меня; она отошла к своему столику в углу зала, заговорив с мужчиной средних лет, который аккуратно застегивал на все пуговицы на животе жилет и пристрастно рассматривал в зеркале свое только что выбритое лицо. Я услышал ее смех, когда она с профессиональным интересом слушала то, что он говорил, и удивился, отчего я ищу у нее одобрения. Это была полная женщина, чье представление о рае явно ограничивалось дружеским кивком Джорджа Рафта, самого Аль Капоне или Багси Сигела, который, публично удостоив ее откровенного взгляда, бросил бы: «Как дела, детка?»
Ее плотного вида клиент собрался уходить, и она начала складывать инструменты. Я заметил, что на входной двери появилась табличка о закрытии, так что я был последний посетитель. Теперь можно будет поговорить. Но она явно была не расположена к этому. Может быть, я слишком напоминал ей о Хаиме и о той жизни, которую она прокляла, так и не прожив. Я наблюдал за ее отражением в зеркалах, которые висели по обеим стенам. Она сбросила белый халат и поправила прическу, проведя щеткой по редеющим волосам, в который раз оглядев себя в зеркало, будто ей было восемнадцать и перед ней лежал весь мир. Она напоминала какую-то волшебную птицу, в глазах которой навечно застыл образ ее погибшего спутника. Странно, что эта женщина, с которой я провел в жизни всего несколько часов, имела для меня такое значение. Что-то жуткое было в том, что она навечно сражена мужчиной, которого знала едва больше года. И когда, поджав напомаженные губы, она приблизила лицо к зеркалу, мне показалось, что именно его она ждет сегодня ночью на свидание в пустой квартире — похоже, его образ, на мгновение озаривший ее жизнь, до сих пор поддерживал в ней дух и силы. Я вспомнил, как она стояла около окна, выходившего на 110-ю улицу, в белом пальто с меховым воротником, а Хаим торопливо раскладывал перед сидевшей мамой наборы склеенных гармошкой фотографий с видами курортов Флориды, где они провели свой медовый месяц. Мне не хотелось, чтобы Хаим заметил, как мама сдержанно относится к Стелле, поэтому я изловчился, вытащил у него из рук открытки и охал и ахал над всеми пляжами и плавательными бассейнами, где они успели побывать, за что впервые удостоился его внимания. Сидя в кресле у парикмахера, я снова пережил тот бурный восторг, который испытал, когда он заметил меня. Надо же, меня любит, меня обожает сам Хаим! — любимейший мамин брат, чью смерть она так и не смогла простить Богу. В этот момент меня вместе с ним озарял неповторимый свет ее неземной любви.
— Пока, дорогой, — произнесла Стелла, задержавшись у моего кресла на пути к выходу. В зеркале я увидел на ней ладно скроенный английский плащ, фетровую шляпу мужского покроя и темно-бордовый фуляр. Жуткое впечатление. Я сделал движение, чтобы проститься за руку, она обошла мастера и на минуту застыла рядом, как будто смягчившись. А мне вдруг почудилось, что я принес с собой в парикмахерскую весь ворох ее невзгод, в том числе недавнюю смерть моей мамы, со временем ставшей близкой и во многом похожей на нее. Обе обожали скабрезные анекдоты, непристойные каламбуры, любовные скандалы, сомнительные связи и тайную жизнь доступных женщин с присущим ей душком. Я взял ее за руку, но единственное, на что отважился, — это усмехнуться. И был благодарен, когда она, наклонившись, чмокнула меня в щеку.
— Как-нибудь еще загляну, — сказал я, зная, что этого никогда не будет, поскольку нас уже ничто не связывало, а если зайду, то не застану ее. Она кивнула, казалось поняв, и пошла к двери, в сумрак уходящего дня, в темноту улицы. Закончив, мастер сдернул с меня покрывало, стряхнул волосы на пол и не проронил ни звука. Он почувствовал, что она была сдержанна и что я чем-то огорчил ее.
23-я улица была пустынна, хотя солнце только что зашло. Магазины оптовой продажи детских игрушек с дешевыми гонконгскими механическими безделушками и поддельным столовым серебром, комиссионки, торгующие канцелярскими товарами и подержанными электроприборами, — все было закрыто на ночь. В нескольких ярдах вверх по Седьмой авеню, около стоянки машин, будто наплывая из-под тротуара, в асфальте красовались большие медные буквы ПОТ. Сколько воды утекло с тех пор, как отец рассказывал, что в годы его юности здесь стояло здание прокторовского Оперного театра, лучшего из нью-йоркских залов, где игрались водевили и ставились грандиозные шоу. Стоянка к ночи опустела. Город продолжал вышелушивать собственную историю, истерически устремляясь в будущее. Я стоял у светофора, ожидая сигнала, и в этот момент отчетливо понял, что Стелла повлияла на меня как на драматурга не меньше, чем моя мать: где-то глубоко, в самом начале, лежала заповедь по возможности не обижать в своих пьесах малокультурных, вульгарно простодушных, земных и любящих женщин — крашеных блондинок. Как неожиданны скрытые взаимосвязи: я начал со случайно напугавшей меня библиотекарши, а кончил вдовой, кладбищами и смертью — образовалась широкая дельта, воды которой впадают в единое море. И толчком ко всему послужил глубоко скрытый страх антисемитизма.
Однако мои еврейские впечатления много меньше окрашены страхом и беспокойством, чем чувством уверенности и покоя: сидя в синагоге на 114-й улице на коленях у своего длиннобородого прадеда Барнета, я чувствую, как его бас гудит у меня в ушах, он молится и, обхватив меня, мерно раскачивается взад-вперед, как на качелях, время от времени чуть сдвигая широкой ладонью мою голову в сторону, чтобы, набрав побольше воздуха, сплюнуть в проем открытой двери недалеко от специально отведенного ему места набегающую от табачной жвачки слюну, которая на моих глазах стекает с перекладины пожарной лестницы. Конечно, в четыре-пять лет я не читал ни на одном языке, включая древнееврейский, но прадед настойчиво обращал меня к молитвеннику, тыча в буквы, которые, как я потом узнал, сами по себе обладали магией, являясь искусством линий, впервые начертанных рукою людей, узревших божественный свет, а также буквами, ведущими к центру Земли и к небесным вершинам. Хотя я ничего не понимал, но временами становилось страшно и возникало ощущение, что вокруг какой-то особый мужской мир. Женщинам разрешалось сидеть на балконе, откуда они, бесправные и спасенные, пока не вернутся домой, где всем заправляли, могли наблюдать и восхищаться тем, что происходило внизу.
С моего места на коленях у прадеда это казалось волшебным сном: все вставали, садились, голоса взлетали и падали, страстно звучали непонятные слова. А на балконе, когда доводилось взглянуть, мама не отрываясь следила за нашим рядом: я, Кермит, прадед, дед, отец. Там наверху она, бывало, могла всплакнуть от переполнявшего ее чувства гордости. Я с трудом понимал, что происходит вокруг, но по-доброму, в порядке вещей воспринимал, когда на мои вопросы раздавалось грозное и трепетное «ш-ш-ш!», дабы не прогневить Бога. Я тут же замолкал и начинал придумывать свою религию, вбиравшую все, что открывалось мне с моего места: корни волос, которые я с интересом изучал, чужие брови, ноздри, кожу рук, ногти и длинные свитки Торы, время от времени извлекаемые из ковчегов, где они хранились, беседуя между собой, пока створки были закрыты. Их осторожно извлекали и обносили молящихся, дабы каждый приложился, ибо это был Закон, основа основ, удерживавшая Землю, чтобы она не улетела в Космос и не погрязла в грехах. Конечно, религия не может обойтись без страха, но если чья-то отдельная жизнь что-то значила в синагоге на 114-й улице, чудо под названием «вера» вступало в противостояние с властной силой, и наступало облегчение, что ты спасся от наихудшего. Однако об этом, как и о многом другом, я узнал достаточно странным образом.