Страница 163 из 172
Постепенно в речи Ленина исчезала косноязычность и паузы. Скрип голоса сглаживался плавностью фраз и их чеканной отчетливостью.
Точно тяжелый поезд не мог сразу двинуться от станции, рвался толчками, гремел буферами и сцепами, а потом пошел ровно, все быстрее и плавнее покатился полным ходом…
— Мы, товарищи, для данного исторического момента использовали буржуазную оппозицию в полной мере. Она была на нашей тройке пристяжкой и помогала рабочему классу сдвинуть с места и повалить самодержавие. Теперь она уже не называет нас «друзьями слева»! Как мы ни долбили этим дуракам, что никогда их друзьями не были и не будем, они не соглашались… И только теперь спохватились в своей оплошности!
Зал наполнился самодовольным смехом, но кто-то зашипел и снова водворилось молчание.
— Итак, мы с оппозицией Его Величества враги. Я не знаю, кто из нас кому страшнее?
Снова смешки в публике.
— Кто кому еще понадобится? Эти враги безвредны, но кто знает? Возможно, что они и еще раз пригодятся нам. Вон гоголевский Осип из «Ревизора» воскликнул, увидя веревочку: «Веревочка? Давай сюда, в карман спрячу: и веревочка может пригодиться!»[636] Так покуда спрячем и мы эту веревочку в карман!
Кто-то не удержался и, засмеявшись, хлопнул в ладоши.
— Тише, товарищи! Слушайте!
Ленин продолжал:
— Утопающий хватается за соломинку, а они… за собственную ногу! За свою земельную собственность! Однако буржуазная жадность мешает им самооскопиться. Они соглашаются на эту неприятную операцию при справедливой оценке своей потери. Нам, товарищи, с землей сейчас возиться некогда. Пусть вместо нас пока это дело делают идеологи мелкой буржуазии, то есть эсеры! Отлично, что они бунтуют крестьян. Пусть этим делом командует герой на роли министров земледелия Владимир Михайлович Чернов![637] Тоже весьма недурно, что они бросают бомбы; не будем завидовать, что не мы, а они убили Сипягина, Плеве и удостоились убить великого князя. Пусть они и мужичком займутся и доказывают им, что земля ничья, а Божья, и потому должна быть отобрана у помещиков и передана в их собственность!
— Господа, то есть того… товарищи! Не смейтесь! Мешаете слушать… — огрызнулся Вронч-Вруевич.
— Таковы, в общем, соотношения действующих сил. Теперь — общий фон, на котором нам приходится действовать. Пафос революции как будто снизился, но зато сильно скакнул вверх градус злобы, ненависти и затаенной мести на всех ступенях социальной лестницы. От верху донизу! Война и манифест обозлили недавних друзей и, отыскивая виновных, они клевещут друг на друга, ненавидят друг друга и пакостят друг другу по силе возможности. Примеры заразительны: и генералы начали бастовать! В пораженной армии — озлобление. В университетах — озлобление. В деревне — затаенное озлобление. Словом, огромное скопление революционной энергии. Генерал Трепов, не жалея патронов, из каждого кроткого мещанина в провинциальном городе устроил озлобленного недоброжелателя властей… Дело дошло до такого социального абсурда, что господа капиталисты, к уничтожению которых мы направляем, в конце концов, наши удары, жертвуют нам значительные капиталы на вооруженное восстание[638]! Об этом нам потом расскажет Алексей Максимович!
Горький ухмыльнулся и стал сосать свой ус, а Ленин отпил из стакана, поправил воротничок на шее и продолжал:
— Так вот каков общий фон, на котором мы должны сейчас действовать! Более благоприятного момента мы едва ли дождемся, а потому надо его использовать. Необходимо углублять и расширять революцию, поддерживать ее жертвенный пафос и сделать этот опыт в Москве. Москва подымет Петербург, подымет все фабричные районы, перекинет пожар восстания во все крупные центры России, а господа эсеры, несомненно, взбунтуют крестьянство, ибо нельзя допустить, чтобы они не воспользовались этим пожаром для земельной экспроприации.
Взволнованный шепот слушателей наполнил зал шумом, похожим на начавшийся мелкий дождь… Кто-то робко произнес:
— А если провалимся?
— Провалимся? И это возможно, товарищи. Я предлагаю опыт. В таком деле всегда есть риск. Но если вы будете ждать, когда все в один голос скажете, что поражение невозможно, то вы никогда не сделаете этого шага, который все же придется когда-нибудь сделать. Вы боитесь напрасных жертв? Где же и когда революции не требовали жертв? Кровь есть смазочное масло революционной машины. Мало толку, если мы будем петь «Мы жертвою пали в борьбе роковой!», а сами будем выглядывать из-за угла и показывать врагам кукиш в кармане!
Гром аплодисментов загремел в зале.
— Даже и в том случае, если восстание не даст нам видимой победы, — оно поднимет пафос революции и даст нам возможность сделать ее перманентной… А без этого — ставьте крест над могилой революции и кричите «ура» конституции и буржуям!.. А кстати, перестаньте называть себя и революционерами…
Ильич сел. Перебросился тихими словами с Горьким. Тот ухмыльнулся и дернул себя за ус. Вронч угодливо топтался около них, напоминая предупредительного лакея. Собрание пребывало в глубокомысленном самосозерцании. Одни смотрели на свои стаканы с чаем, другие — с благоговением — на своего вождя. Несомненно, были тут и такие, которых грыз червь сомнения, но в партии была чисто военная дисциплина: противоречить вождю не полагалось… Можно было беседовать в частном порядке и разрешать личные сомнения вопросом: «А как вы думаете, Владимир Ильич, о том-то?» — и слушать, что скажет вождь. Вера в непогрешимость Ильича была так велика, что даже и такое осведомление нужно было облекать в осторожную форму: желания познать от пророка и учителя истину.
Некоторая неловкость все-таки была заметна. Горький прогнал ее излюбленным приемом искусственной простоты и наивности, свойственной людям из низов:
— Может, которые есть пьяницы? Там у меня в спальной и водка, и вино заготовлены!
Сразу всех развеселил. Точно клоун в цирке, неожиданно выбежал на арену и выкинул не совсем приличную шуточку.
Вышло что-то вроде антракта. Одни пили чай, другие бродили по коридорам дома и тихо разговаривали. Находились и такие, которые, подсаживаясь к Ильичу, осмеливались спросить:
— А как вы, Владимир Ильич, думаете о том-то?
Не решавшиеся поговорить лично с Ильичом, ловили Горького и его спрашивали:
— А как думает Владимир Ильич о том-то?
Горький знает все: как и о чем думает его друг, — и тоже разъясняет:
— Оружие? Это вопрос технический! Оружие найдется. Мало в Москве оружия? И пушки, и пулеметы. Достанем!
Один в разговоре с Горьким со всем согласился, но вскользь заметил:
— Жертвы большие потребуются! Не вышло бы вроде гапоновского похода…
— Чего жалеть-то? Людей на свете много. Расплодятся опять!
Вронч побежал по комнатам и коридорам:
— Закусить! Откушать, товарищи!
Вронч тащил корзину с винами.
«Товарищи» проголодались и поспешно двинулись на призыв Вронча.
За столом стало весело и непринужденно. Сыпались шутки и остроты. Рассказывались революционные анекдоты про «товарищей», про царя, про Витте, про Плеханова…
Вот тут и пришла очередь Горького рассказать про чудаков капиталистов, дающих деньги на вооруженное восстание.
Ленин подтолкнул на это Горького:
— Товарищи! Попросите Алексея Максимовича рассказать про московских купцов! Это великолепная иллюстрация к моменту. На ней вы поймете, до какой озлобленности довели наши самодержцы даже именитое купечество!
— Просим, Алексей Максимович! Просим! Просим!
Горький поломался маленько, разыгрывая скромного и застенчивого малого:
— Я говорить не умею. Я писать могу, а… Я напишу потом!
Конечно, его упросили. Ничего не поделаешь, надо рассказать…
— Так вот! Савву Тимофеича Морозова знаете? Так с ним было. Великий князь Москвой управлял. Его тогда еще не разорвало бомбой-то. Царь и бог в Москве. У него свои законы были, а законы государства Российского не про него, не про князя были писаны. Он и Зубатова, и Трепова открыл, и погромчики покойник любил. Ну, царствие ему небесное и вечный покой! Не в нем дело… Так вот! Как началась война с Японией, началось, конечно, и воровство в интендантстве[639]. Интендантская крыса любит полакомиться, и война для нее — вроде Светлого праздника. А Савва Тимофеич, хотя и в меценатах искусства числился, но и гражданского долга не забывал. Денег много и размах широкий. Вздумалось ему защитников царя и отечества, кровь проливающих, облагодетельствовать. Не говоря худого слова, прямо к князю Сергею во дворец отправился. Привык Савва Тимофеич к почету и уважению. Человек в Москве известный. Да и не только в Москве. Кто не знает в России Савву Тимофеевича? Князь не принял. Маленько обиделся Савва Тимофеич. Во второй раз приехал, а предварительно во дворец по телефону позвонил и сказал дежурному, что по важному государственному делу желает князя лично видеть. А про Савву молва шла, что с интеллигенцией путается и что либеральным духом одержим. Вот князь и точил зуб на Савву Тимофеича… Так вот! Хотя и не хотелось князюличным приемом купца почтить, но раз дело государственное, — надо принять.
636
Прав.: «Что там? веревочка? Давай и веревочку, — и веревочка в дороге пригодится: тележка обломается или что другое, подвязать можно» (дейст. 4, явл. 10).
637
Чернов Виктор Михайлович (1873–1952) — политический деятель, один из основателей партии эсеров, ее теоретик. Назначение на пост министра земледелия Временного правительства получил только в 1917 г. В 1918 г. избран председателем Учредительного собрания. С 1920 г. в эмиграции.
638
Прежде всего речь идет о Савве Тимофеевиче Морозове (1862–1905) — предпринимателе и меценате. В начале XX в. поддерживал отношения с лидерами либерального движения, в его особняке на Спиридоновке происходили полулегальные заседания земцев-конституционалистов. Также был связан с революционным движением: финансировал издание социал-демократической газеты «Искра», на его средства учреждены первые большевистские легальные газеты «Новая жизнь» и «Борьба», нелегально провозил на свою фабрику запрещенную литературу и типографские шрифты, в 1905 г. прятал от полиции одного из лидеров большевиков Н. Э. Баумана, был близко знаком с М. Горьким и Л. Б. Красиным. Разорившись, по официальной версии, покончил с собой.
639
Интендантство — военное учреждение, ведающее снабжением войск. Во время Русско-японской войны воровство в этом ведомстве достигло вопиющих размеров, что послужило одной из причин того, что война была проиграна. Возглавив в 1909 г. Главное интендантское управление, генерал Д. С. Шуваев (1854–1937) добился отдачи под суд военных чиновников, обворовывавших армию во время войны.