Роман по заказу

— А вон папка идет! — сказала Любанька.

В хороших шерстяных брюках, в белой рубашке с засученными рукавами, небритый, с подпухшими веками и все-таки молодой и статный, Володька, как звал его прежде Сергей Иванович, опустился на траву, усмехнулся — вместо приветствия:

— Чего ж ты и в выходной вкалываешь?

— Надо.

— А может, это — сообразим? — щелкнул себя по горлу Владимир.

— Нет уж, уволь.

— А я вот, видишь, гуляю! — Куражась, Владимир небрежно ерошил светлые волосы дочки, стоявшей рядом, она терлась щекой о его широкую ладонь, синие, устремленные на Сергея Ивановича глаза ее сияли. — Неделю вкалываю, воскресенье — мое, отдай!

— Все калымишь, — с внезапной неприязнью сказал Сергей Иванович.

— Будто ты не калымишь?

— Я от уважения, — объяснил, как вбил гвоздь, Сергей Иванович, считая, что этим все сказано.

— Деньги-то за уважение возьмешь? — ухмыльнулся Владимир.

— Возьму. Потому что — труд.

— Вот, вот! Не один получается… — Владимир беззлобно выругался.

Сергей Иванович недобро крякнул.

— Ты брось это паскудство! — По его крутой скуле, взбухая, катился желвак. — При ней-то — олух!

— К ней не пристанет, — беспечно отмахнулся Владимир. — Верно, дочка?

К ней действительно не приставало — девочка смотрела на Сергея Ивановича все так же кротко, только маленькие губы ее были сейчас поджаты. Сергей Иванович сказал еще жестче:

— Все одно — паскудство. Понял?

Пропустив замечание мимо ушей или сделав вид, что оно его не касается, Владимир поинтересовался:

— Чего ж хозяина твоего не видать?

— Приболел, — помедлив, нехотя отозвался Сергей Иванович. — С сердцем что-то.

Любаньку окликнула бабушка; стоя у забора, она издали звала ее протяжно и настойчиво, как кличут телят:

— Люб, Люба, Люб!..

Владимир легонько подтолкнул дочку в спину.

— Беги, пойдешь с бабкой в город.

— Зачем, пап? — В глазах девочки мелькнула тревога.

— Мать проведаешь и назад придешь, — успокоил отец. Проводив ее взглядом, он как-то по-человечески, без куража сказал: — Вот такая, мужик, получилась чертовщина. Была баба, да скурвилась. Ровно ей в подол горячих углей насыпали — году потерпеть не могла.

— Слыхал…

— Слыхал, да не все. Пацана вчера родила… Дал матери трешку — велел отнести чего-нибудь. Хрен с ней! — Владимир великодушно махнул рукой, признался: — Обидно — променяла-то на кого! Хоть бы мужик был — так, полоумок какой-то в очках. А дочку вот — не отдают, такую их!..

Говорил он, пересыпая матерком. Сергей Иванович морщился и опять не стерпел:

— Ну что ты все хорошие слова в дерьме вывалял — тьфу! И что тебе дочку отдавать, когда ты пьешь да лаешься?

— Иди ты!.. — снова ругнулся Владимир, поднимаясь; из-под набрякших век синие, как у Любаньки, глаза его глянули трезво и насмешливо. — Все ведь учат! Чужую беду — руками разведу. Правда что!..

Шел он покачиваясь, модные брюки его были мяты, с каким-то неопрятным пятном на самом видном месте; вблизи, чудилось, от него все еще сохранялся муторный запах перегара, и все-таки Сергей Иванович смотрел ему вслед с невольной завистью. Шалопут — и такую дочку заимел!..

Занявшая столько внимания и мыслей Сергея Ивановича Любанька вернулась к вечеру — возбужденная, вся какая-то взъерошенная, с капельками пота на носу.

— Сергей Иванович, а у меня маленький братик народился!

Объявлено это было так важно, словно маленький братик появился по ее желанию и настоянию; смутно от чего-то оберегая ее, Сергей Иванович затаенно вздохнул. «Эх, глупышка, глупышка! Еще неизвестно, будет ли тебе лучше от того, что появился этот братик…»

— Пришли в роддом, а там — народу! — торопясь, выкладывала девочка. — Бабаня купила винограду, а мама его назад прислала. Пишет, чтоб я съела, у ней все есть. Стали уходить, а тут отец пришел — который неродной. Тоже всего принес…

— Хороший он? — спросил Сергей Иванович, сам еще не понимая, зачем это ему нужно знать.

— А у меня и бабушки две, — ответила Любанька. — Только другую я никогда не видела. Она старенькая. Живет в деревне, и ее не берут. Неродной отец говорит: и так тесно.

Круглые, в темных ресничках глаза Любаньки смотрели так ясно, что Сергей Иванович, не выдержав, отвернулся, себя же и обругав. Что ж он хотел услышать: что в новой семье девочке лучше, что она привязалась к приемному отцу и можно быть спокойным за нее? Вранье все это! — хмурясь, отвечал он сам себе. Какой настоящий отец ни забулдыга — отец он, как не бывает и второй матери. Ни Владимира, по дурости своей попавшего в тюрьму, ни тем более бывшей жены его, которую никогда не видел, Сергей Иванович не жалел — сами большие, пускай сами и разбираются, расхлебывают. Паскудство, что во все это безвинно малышка втянута; ей ласка, внимание нужны, а ее перекидывают из одной семьи в другую — как вон мячик…

Утром Любанька встретила Сергея Ивановича сомнениями.

— Я все думаю, думаю, — говорила она, прижав указательный палец к щеке, — родной мне братик или нет? Девчонки говорят — неродной. Но мама-то моя — родная. Как тогда? А папе моему братик совсем чужой, да?

Крякнув, Сергей Иванович протянул ей плитку шоколада — в этот раз подарок только продлил ее раздумья.

— Сергей Иванович, а почему вы мне шоколадки носите? Я же вам неродная.

Девочка смотрела пытливо и требовательно. Сергей Иванович смешался.

— Ты это… Ты не думай, играй. Если разобраться, все люди друг дружке — родня. Не чужие… А мы с тобой подружились к тому же. Верно?

Чем-то его ответ удовлетворил Любаньку, нахмуренные ее бровки разгладились. Чтобы еще больше отвлечь ее, Сергей Иванович разобрал внутри дачи, заваленной досками и брусьями, угол, сколотил из обрезков столик и скамейку. Любанька ликовала, не менее ее был рад и Сергей Иванович. Постукивая наверху, он время от времени, ухватившись за балку, свешивался, заглядывая вниз: за столиком, в гостях, сидела кукла в розовом платье, воркуя, маленькая хозяйка угощала ее из пластмассовых тарелочек и блюдечек. Когда он доставал из кармана гвозди, в паузах сюда, наверх, доносился довольный тоненький голосок.

Владимир, отец Любы, уехал; к матери в роддом ее больше не водили — девочка стала спокойней, ровнее, и странно, что спокойнее стало и Сергею Ивановичу. Еще не до конца поняв, он чувствовал, что дни эти — лучшие, пожалуй, во всей его не такой уж коротенькой жизни. Хотя на жизнь он не только не жаловался, но считал себя удачливым и счастливым. Трудовое детство в большой и дружной семье, светлое уже одним тем, что оно — детство; ранняя женитьба — по сердечному, ничем не омраченному влечению; фронтовые годы — с одним, бесследно избытым ранением и двумя наградами за разведку; наконец — уважение в коллективе и четвертый год неснимаемый с заводской доски Почета портрет, на котором он, правда, выглядит еще нелюдимее, чем в действительности. Негаданная дружба с этой крохой, каждое утро приветствующей его тоненьким голоском, — это плюс ко всему, и плюс, оказывается, увесистый, хотя недавно еще был уверен, что ничего к тому, что есть, больше и ненадобно.

О том, что детей у них не будет, Сергей Иванович с женой узнали давно, до войны еще, — тогда, в молодости, это не огорчало, его, по крайней мере. Когда он вернулся с фронта, жена — рослая, крепкая, налитая истосковавшейся силой — однажды сказала:

— Давай возьмем ребеночка на воспитание. Загадала: вернешься живой — возьмем.

Уверовав в себя после случайной и единственной связи в госпитале, связи, не обременившей ни сердца, ни разума, он беспечно засмеялся:

— Погоди маленько.

Детей, однако, не было; Сергей Иванович упрямился, жена, затаившись, молчала. Она начала похварывать, желтеть, долго лечилась, а когда оправилась, незаметно как-то вдруг превратилась из молодой цветущей женщины в пожилую, какой одинаково можно дать и сорок и все пятьдесят. Мысль о детях приходила все реже, во многих отношениях жить вдвоем было удобнее, спокойнее, и только раз, перехватив тоскливый взгляд жены, он упрекнул: