Страница 68 из 77
— Анечка, ты и подумать не можешь, с кем я сегодня говорила! — захлебывалась она спустя сутки: — С Трухановым! Заведует облздравом в Сибири. Толстый-толстый!..
Еще через день:
— Помнишь Васеньку Леготина?.. Прислал телеграмму, сам быть не может. Кем бы, ты думала, он работает?.. Ага, не знаешь! Главный терапевт на Сахалине! Вот тебе и тихий Васенька!..
Все эти дни, оставшиеся до встречи, Анна Васильевна жила странной двойной жизнью. Утром прием в поликлинике, после двенадцати — на своем участке, по вызовам и без вызовов — кого-то подбодрить, кого-то поругать, — в этом отношении Анна Васильевна не разрешала себе ни малейших послаблений; зато поздним вечером, когда умолкали неизбежные звонки что-то вспомнивших и чем-то встревоженных ее подопечных, выслушав последние известия Дубасовой, она начинала жить второй, нереально-пестрой и тревожно-радостной жизнью прошлого. Она никогда не думала, что прошлое обладает такой магической силой, что оно более живуче, чем любой вирус. Оно могло не тревожить годами, зарастая, как вода в стоячем пруду, ряской, но стоило, оказывается, чуть тронуть его, и далекое вплотную подступало к глазам, начисто заслоняя все треволнения нынешнего, реального и суматошного, дня. Все эти Алмазовы, Трухановы, тихие Леготины, да и не только они — с ними и другие, более близкие люди, ставшие опять ребятами и девчатами, обступали Анну Васильевну, тоже, как прежде, молоденькую, говорили с ней звонкими голосами, извлекая из закоулков памяти столько позабытого, что она начинала колебаться: да было ли это? Было, все было!.. Анна Васильевна то смотрела на фотографию мужа, не вернувшегося с войны, то на браслет, подаренный человеком, ушедшим еще дальше, чем в небытие…
За день до встречи Дубасова объявила:
— Завтра на Внуковский прилетает Зейнаб. Удери, отпросись — это твое дело, но изволь приехать. Ничего с твоим участком за три часа не случится. Не перевернется!
Ради Зейнаб Анна Васильевна простила Дубасовой даже ее командирский тон. Зейнаб, Зейнаб — пять лет, прожитых в одной комнатушке общежития на Таганке, один конспект на двоих, общие радости и тревоги!.. Молоденькая ткачиха Зейнаб приехала в институт по путевке Грузии. Маленькая, с косами почти до полу, она вошла в комнату, неся в руке обитый железом сундучок и испуганно кося огромными черными глазами.
— Принимайте новую жиличку, — объявила комендантша.
Зейнаб молча открыла свой сундучок, достала хачапури — пирог с начинкой из сыра, отломила всем по куску, села на кровать и заплакала. Девчата бросились к ней успокаивать, расспрашивать, а она — ни слова по-русски!.. Редкой душевной чистоты человек. Через месяц весь лечебный факультет дружил с ней и помогал. Русский язык Зейнаб освоила удивительно быстро, а девчата от нее понемножку грузинский. Анна Васильевна до сих пор помнила: хачапури, бичо — парень, джигари — родной или, еще лучше, сердечный… Окончила Зейнаб с отличием, уехала к себе в Грузию, а через месяц стало известно: назначена заместителем наркома здравоохранения республики! В войну ушла на фронт, дважды была ранена, орденов и медалей у нее как у хорошего летчика: до Берлина дошла. Через два года после войны с блеском защитила кандидатскую диссертацию, очень счастлива в семейной жизни. И вот завтра Зейнаб будет здесь, в Москве!..
Еще с середины трапа увидев встречающих подруг, маленькая плотная Зейнаб вскрикнула и, выронив из рук полосатый чемоданчик, сбежала, уткнулась, не дотянувшись, Анне Васильевне в шею.
— Анечка, Аннушка!
— Зейнаб, милая!..
Потом был номер в гостинице «Москва», славные, чудесные, беспорядочные слова, какое-то необыкновенное вино в черной, оплетенной соломкой бутылке, памятные хачапури с начинкой из проперченного сыра и тонкий, всепобеждающий запах чайных роз…
Новое здание института сверкало огнями, по широким каменным маршам лестницы откуда-то сверху скатывалась музыка, степенные Мечников, Сеченов, Пирогов, Пастер — целая галерея бессмертных — укоризненно смотрели со стен на ребячливо расшумевшихся докторов, легкомысленно забывших о своем возрасте и положении.
Между гостей, превратившихся вдруг в хозяев, иронически-почтительно поглядывая на «старичков», пробегали нынешние студенты — молодые, ершистые, нарядные; у них были свои дела и тайны, они перекидывались одними им понятными словечками — все было похоже, и все было не так, как прежде…
— Синдромы синдромами, дорогие мои, но есть еще элементарная логика. Есть наконец интуиция, — громко и снисходительно говорил почтительно обступившим его врачам холеный, в золотых очках и жуково-черном костюме с «бабочкой» высокий, широкоплечий дядя.
— Алмазов! — восторженно, громким звенящим шепотом сказала Ольга Дубасова.
Когда-то Анна Васильевна была дружна с Сашей Алмазовым, славным, умным пареньком, всегда перехватывающим до стипендии. Сейчас ей показалось нескромным претендовать на внимание академика Алмазова. Под предлогом какой-то своей женской надобности она потянула недовольно сопротивлявшуюся Ольгу к окну.
— Саша! — перемахнув по лестнице сразу несколько ступенек, восторженно закричал рябоватый Валеев. — Александр Семеныч!
Высоко вскинув голову, Алмазов, словно не узнавая, посмотрел на запыхавшегося Валеева, его черные брови удивленно поднялись над золотыми дужками очков.
— Кому Саша, кому Александр Семеныч, — медленно, противно-наставительным тоном сказал он багровеющему Валееву и вдруг гаркнул: — А для тебя был и есть Сашка! Понял ты, Анальгин несчастный!
Все это произошло так быстро и здорово, вдобавок с воскрешением забытого институтского прозвища Валеева, что все расхохотались. Устыдившись недавних мыслей, Анна Васильевна, глядя на обнимавшихся друзей, без раздумий двинулась к ним; взгляды ее и Алмазова встретились.
— Аня! Славная ты моя! — раздвинув окружающих, шагнул навстречу Алмазов, целуя ее в щеки и обдав запахом одеколона. — Здравствуй, моя хорошая!
— Саша, Сашок! — Прижавшись к надежной мужской груди, Анна Васильевна впервые за все эти годы почувствовала себя слабой и маленькой, в глазах защипало.
— Все, все про тебя знаю! — говорил Алмазов, не снимая своих тонких знаменитых рук с худых плеч Анны Васильевны и стараясь заглянуть ей в лицо. — Ты вот не знаешь, что три года назад я с удовольствием голосовал за тебя. Когда в райсовет выбирали. И как работаешь, знаю. Молодец! Молодец за то, что не в должностях ходишь, а делаешь самое главное дело на земле — лечишь.
И заметив наконец, что по-прежнему говорит Анне Васильевне не в лицо, а куда-то в затылок, легонько и сильно приподнял ей голову.
— Дай же поглядеть на тебя!
Преодолев минутную слабость, Анна Васильевна посмотрела сухими глазами и все-таки сделала то, чего никогда не разрешала себе ни до этого, ни потом, — пожаловалась:
— Трудно, Саша.
В короткое это слово вложено было куда больше, чем оно вмещало. Алмазов понял, так же негромко ответил, кивая:
— Знаю, Аня.
Что-то вдруг прикинув, он, веселея, с живым любопытством спросил:
— Пойдешь ко мне в клинику? Или на кафедру? Через три года гарантирую кандидата. Работой завалю по маковку, — похандрить и то времени не останется.
— Нет, Саша. Спасибо. — Окончательно справившись с волнением, Анна Васильевна заулыбалась. — По мою маковку мне работы хватает.
— Опять молодец, — с сожалением похвалил Алмазов и, помахав кому-то над головой рукой, свел на шутку: — Быть врачом в тысячу раз почетнее, чем чиновником в медицине. Да еще таким вот толстым!
Это адресовалось уже Труханову, заведующему облздравом из Сибири, который, улыбаясь и шумно сопя, поднимался по лестнице.
Смеху, радостным вскрикам, поцелуям и медвежьим объятьям мужчин не было бы, вероятно, и конца, если б в зале не оборвалась музыка и, заглушив многоголосый гул, не прокатилась бы веселая настойчивая трель звонка.
— Пошли, пошли, — заторопила Дубасова, задетая тем, что с ней академик Алмазов только вежливо поздоровался, так, кажется, и не вспомнив ее имени; если говорить по правде, Ольга Дубасова была уязвлена: к серенькой, как ей казалось, ледащей Анне отнеслись куда внимательней и сердечней, чем к ней.