Роман по заказу

Возвращаясь с речки, Яков помог ей вынести в гору два тяжелых конных ведра. Не зная, куда деть пустые незанятые руки, она шла за ним, от неловкости конфузясь.

— Не заведено у нас, чтоб мужчина воду носил.

— Плохо, что не заведено.

Чем лучше Яков узнавал ее, тем больше нравился ему ее терпеливый, услужливый характер с угадываемой за этими чертами мягкого человека стойкостью в чем-то самом основном. Внешняя, по первым впечатлениям, ее замкнутость, сдержанность оказывались на поверку не чем иным, как обычной застенчивостью: почти четыре года на отшибе от людей что-нибудь да значили.

А к людям Клавдия тянулась. Тяга это — к общению, ко всему, чего она была лишена тут, хотя Тимофей, наоборот, считал, что жена его ни в чем не нуждается и всем довольна, — тяга эта проявлялась, помимо ее воли, во всем.

В одно из воскресений она с Тимофеем собралась после обеда съездить в село. Полная нетерпения, нарядная, Клавдия сидела на лавочке, ожидала мужа: чисто выбритый, в наглаженных брюках, в полуботинках, тот, стоя у телеги, разговаривал с неурочным посетителем. В легком платье с пояском, в черных лодочках, надушенная какими-то крепкими, не очень хорошими духами, она поминутно поправляла дочке бант, обеспокоенно наставляла Якова, что и где он найдет, когда захочет есть.

— А то поедемте с нами. Там народ, весело… — И привела самый веский довод: — Кино поглядим.

Яков не сдержал невольной улыбки — щеки Клавдии порозовели.

— Вам-то не в диковину. Вы там, наверно, и в театр ходите.

— Конечно.

— Я еще дома жила, девчонкой — к нам артисты из Пензы приезжали. — Клавдия тихонько вздохнула.

Оставшись один, Яков вступил в единовластное владение всеми окрестными землями, лесами и водами, провел по-своему неповторимый день. Тишина, безлюдье, ощущение безграничной свободы. Впервые мелькнула мысль: а не поселиться ли навсегда в таком уголке? — лет до ста наверняка проживешь! И тотчас почувствовал, как все в нем решительно запротестовало: нет, нет, нет! Каждому, видимо, свое: лишиться друзей, не видеть высоких застекленных сводов депо, из-под которых каждое утро Яков выезжал на своем ЧС-2, он уже не мог. К концу второй недели здесь Яков и так с трудом удерживал себя от внезапных желаний добежать до разъезда и сесть в первую же электричку. Да, без людей долго он не мог, и, хотя личная свобода была полнейшей, под вечер он заскучал. Прихлебывая в одиночестве молоко, Яков поймал себя на том, что прислушивается, не раздастся ли в тишине поскрипывание колес…

Вернулись хозяева поздно, и, едва только подвода остановилась, Яков понял: что-то неладно.

Передав ему на руки уснувшую дочку, Клавдия спрыгнула, голос ее жалко дрогнул:

— Съездили!..

Тимофей выбрался, тяжело хватаясь за телегу. Пошатываясь и сопя, он направился к дому, требовательно скомандовал:

— Клавк, айда спать!

— Да отстань ты, наказанье мое! — удерживая близкие слезы, зло крикнула Клавдия. — Хоть бы лошадь распряг!..

Утром Тимофей разбудил Якова, попросил трешку и вернулся к завтраку как ни в чем не бывало, веселый и разговорчивый.

— Зря ты, мужик, так пьешь, — не удержался Яков. — И себе, и жене своей жизнь отравляешь. Не видишь разве?

— Пошел ты! — незлобиво ругнулся Тимофей и с наигранной ленцой, сквозь которую отчетливо прозвучала угроза, посоветовал: — Ты вот что, парень, не встревай-ка, куда тебя не просят. Да по-хорошему прошу: смотри ей байками этими голову не задури. Человек ты городской. Ты по-своему живешь, мы — по-своему. Тебя завтра ветром сдует — тебя и нет. А ей тут со мной век вековать. Молчишь?.. Ну так оно и лучше.

В словах Тимофея опять была своя правда, нисколько, конечно, Якова не поколебавшая. Как и в первый раз, спор они вели не на равных: чувствуя свою слабину, Тимофей сразу же напоминал Якову, что он тут — только квартирант, чужой человек. Поневоле приходилось умолкать, ничего не доказав. Яков сердился на себя. Да, правильно, он тут — посторонний. Но должен ли он оставаться безучастным, если рядом с ним другому человеку приходится солоно? Где эта мера — должен, не должен?.. А если должен помочь, тогда — чем, как? Доказывать Тимофею — что об стену горохом. Посоветовать Клавдии: бросай, мол, тут все к чертовой матери, поступай на работу и живи, как все люди? Да имеет ли он право на такие советы? И разве она спрашивает их! А семья, дочь? Нужны ей такие советы, как прошлогодний снег!.. Не находя ответа, Яков потихоньку поругивал себя. Что все-таки за характер у него такой дурацкий? Во всякие, не имеющие к нему отношения истории он ввязывался и на работе, набивал, как говорят, себе шишки на лбу. Начальник депо, толстячок с бритой головой, выговаривал ему после общих собраний почти так же, как нынче Тимофей:

— Ну что ты за человек, Яков Гаврилыч! Машинист великолепный, гордость, можно сказать, наша! Работай себе, красуйся. А ты из-за какого-то ученичка в драку, как петух, лезешь. И себе, и людям нервы портишь!..

Клавдия о воскресном инциденте помалкивала — то ли не желая бередить себя, то ли, наоборот, давно свыкшись, забыла обо всем, и тогда бестолковое заступничество Якова, его раздумья оказывались смешными, ненужными. И все-таки — нет, она все помнила: сколько раз, разговаривая, она быстро взглядывала на него, будто благодарила за то, что ни о чем не напомнил ей. А разговаривали они теперь, пожалуй, даже чаще, всякий раз — по какому-то молчаливому уговору — расходясь в стороны, как только показывался Тимофей.

Штопая Якову прохудившуюся на локте рубашку, Клавдия спросила:

— Вы чего ж это до сих пор без жены живете?

— Да так как-то, — Яков пожал плечами. — Не получилось.

— А была?

— Была… Невеста.

— И что же? — Перекусив белыми плотными зубами нитку, Клавдия впервые так прямо и долго смотрела на него.

— Поехал переучиваться на курсы — когда на электровоз переводили. Вернулся — она уже замужем. — Яков усмехнулся, удивившись про себя, что о своей горькой обиде, о которой еще недавно было больно даже думать, он впервые рассказал так спокойно и коротко.

— Ничего, другую найдете, — убежденно, тоном старшей, утешила Клавдия.

— Ма-ам! — протяжно позвала Рая, показавшись на крыльце.

— Иди сюда, дочка.

Заспанная, в одних красных трусиках, а сама беленькая, Рая побежала к матери и, наступив на что-то, замотала ногой, испуганно заревела: из пятки у нее хлестала кровь.

— Вот ты грех еще! — довольно спокойно, как о чем-то привычном, сказала Клавдия, подхватив дочку на руки. — Ничего, сейчас мы ее тряпочкой завяжем.

— У меня бинт есть, — вспомнил Яков.

Он сбегал за индивидуальным пакетом, отшвырнув по пути зеленый осколок бутылки, взял Раю к себе на колени.

— Промыть сначала нужно, воды неси.

Довольно глубокий порез промыли, залили йодом; обхватив Якова за шею, малышка шмыгала носом, всхлипывала и, успокаиваясь, смотрела, как дядя ловко, крест-накрест, завязывает ей ногу.

— Заживет, не впервой. — Клавдия внимательно, как-то по-своему, по-женски взглянула на Якова с доверчиво прижавшейся к нему дочкой — широкоплечего, озабоченно нахмурившего добрые брови — и убежденно, уже легонько завидуя в душе кому-то, сказала: — Жене с вами хорошо будет.

Ничего не поняв, Яков недоуменно посмотрел на нее, поспешно отвел взгляд.

Забирая у него дочку, Клавдия низко наклонилась, в оттопырившемся вороте кофточки — почти у его глаз — смугло округлились маленькие груди с голубой жилкой посередине. Шальная тяжелая кровь ударила Якову в виски, припекла губы.

После этого случая Яков стал не то чтобы избегать Клавдии, но во всяком случае и не искать с ней встреч. Пустили, называется, человека в дом! — смущенно посмеивался иной раз он, вспоминая свое замешательство. Хорошо, что Клавдия ничего не заметила: она относилась к нему по-прежнему ровно, доброжелательно, радуясь их нечастым разговорам. Совсем перестала дичиться его и Рая: запрокинув белобрысую головенку, она ждала, когда дядя тихонько подавит пальцем ее курносый нос и смешно зазвонит: динь, динь!..