Роман по заказу

2

Зачем я все-таки еду в Загорово? Встретиться с бухгалтером детского дома Александрой Петровной, объяснить ей, что не так-то просто выполнить ее просьбу, избавиться от мешающего ощущения какой-то обязанности и едва ли не вины. Ответов находится множество, но одного, определенного — нет. Как в старой байке: иду туда, не знай куда, ищу то — не знай что…

А за окном машины — будто не середина марта, а конец апреля. Сухо блестит серо-сизая лента автострады, и лишь изредка, в низине, хрупнет стекло прихваченной ночью лужи; в хрустально-ледяных желобах кюветов светится талая голубая вода с грузно плавающими ошметками ноздреватого снега; мелькают, пронзительно белея стволами и краснея скрытно набухающими ветками, придорожные березы, на которых грачи заняты срочным капитальным и текущим ремонтом прошлогодних гнезд; в прогалах между деревьями чернеют жирные пласты пахоты, кажется, что это ее дегтярные капли обрызгали стволы берез, родимыми пятнами оттенив их девственную чистоту. И надо всем этим — солнечное, не по-мартовски высокое и чистое небо, прикрытое на горизонте опалово-лиловой дымкой, в которую летит, теряясь в ней, — сухо блестя на пригорках и западая на спусках, — лента автострады. В открытое окно пружинисто бьет студеный сладковатый воздух — словно хватил, как в детстве, с ладони слежавшегося синеватого снега, и сладко замлели, заныли зубы. Понимаю, что такая ранняя весна, как правило, несет в себе немало неприятностей для села, и все-таки это преждевременное буйство, ликование красок и света будоражит, наполняет нетерпением, поездка моя начинает казаться необычайно важной, будто там, в Загорове, ждет что-то необыкновенное…

Позади остается небольшая гора, точнее говоря холм, что, вероятно, и дало название Загорову; само оно обозначается километрах в трех-четырех — залитое солнцем, с дымами над крышами и отдельно проступающими деталями, быстро приближающимися: автозаправочная станция с красной полосой бензоколонок — справа от трассы, неровная, качавшая третий этаж кирпичная зубчатка стройки — слева, откуда и начинается собственно Загорово; горделивые жирафьи шеи двух подъемных кранов, сдержанным покачиванием приветствующие друг друга, нынешний неприметный антураж почти каждого селения, как некогда — купола церквей.

Проезжая часть главных, центральных улиц Загорова заасфальтирована, узкие полоски асфальта проложены и по бокам улиц, зато стоки между дорогой и тротуарами полным-полны, кое-где перекинутые через них осклизлые прогибающиеся доски и вдавленные заплывшие кирпичи не спасают — не больно пока богат районный бюджет, — посему все вокруг покрыто жидкой, весело поблескивающей под солнцем грязцой: известно, что недолгая весенняя грязь всегда веселее осенней. Приземистое деревянное Загорово раздается вширь, упорно тянется вверх: по углам, на пустырях поднимаются одинаковые, как близнецы, пятиэтажные заводские дома со стандартными балкончиками — постоянный укор нашим архитекторам и проектировщикам и одновременно радость сотен семей, избавленных от коромысел, дров, продуваемых ветром тесовых «скворешен» во глубине дворов. Зеркально отражают нашу забрызганную «Волгу» широченные стеклянные витрины новых магазинов, комбината бытового обслуживания…

Детский дом находится на противоположной, южной окраине, вот почему до сих пор я не видел его, не один раз бывая в Загорове или проезжая через него. Два невысоких прочнейшей кладки здания, наполовину прикрытые каменной же стеной, похожей на монастырскую; напротив, через дорогу, — продолговатый деревянный особняк с десятком широких сияющих окон, яблоневый сад за редким дощатым забором, над парадным крыльцом вывеска.

— Тут контора, тут, — кивает пожилой дядька в брезентовом, поверх полушубка, плаще и, охотно закурив предложенную папиросу, подтверждает мою догадку: — Там-то допрежь бабий монастырь был, точно. А ту хоромину опосля поставили.

Длинный, застеленный светлым пластиком коридор покрашен масляной краской, освещен светильниками дневного света; на противоположной глухой стене — выделяясь на фоне этой стерильной белизны — большой портрет мужчины, как бы встречающего каждого входящего.

Еще издали, еще не подойдя, понимаю, что это — Сергей Николаевич Орлов.

Крупная, чуть удлиненная голова, коротко, под «бокс», стриженные темные волосы, с висков седые, едва не столкнувшиеся на переносье брови, расстегнутый и откинутый на сторону воротник черной рубахи, открывающий сильную, не привыкшую к галстуку шею. Портрет выполнен в карандаше, штрихи резкие, и странно, что это своеобычное, угловато подчеркнутое исполнение раньше всего и прежде всего передает в лице человека доброту. Она, вероятно, в выражении глаз, в спокойном, пытливом взгляде их, — так смотрят немолодые, всякого повидавшие люди; в очертаниях губ, плотно, с некоторой даже суровостью сжатых, но все равно мягких, полных — у злых таких губ не бывает; возможно, наконец, ощущение этой доброты дополняет и подбородок — прямой, несколько грубоватый и едва заметно разделенный посредине какой-то доверчивой, ребячьей ложбинкой.

— Вы ко мне, товарищ?

Вздрогнув, оборачиваюсь — окликнувший меня молодой человек в модных роговых очках выжидательно стоит у двери с табличкой «директор».

— Проходите, пожалуйста.

В небольшом кабинете, кроме письменного стола, двух стульев и вешалки в углу, ничего нет; впрочем, не совсем точно: еще обилие почетных грамот на стене. Небольшие, одноцветные, отпечатанные в скромной районной типографии; повиднее и побогаче, с броскими шрифтами — областные; наконец, широкие, респектабельные, с золотым тиснением и министерскими факсимиле — центральные. За спортивную работу, за отличные учебные показатели, в связи с пятидесятилетием детдома, за успехи в художественной самодеятельности, за… за…

— Ого, целая выставка!

— Это всё при Орлове. Без него мы одну получили.

Директор, зовут его Евгением Александровичем, то запускает пятерню в густые русые волосы, то берется за сигарету; при долгих затяжках — сигарета, наверно, сырая — по-юношески розовые щеки его западают; еще не осипший от табака голос звучный и чуть виноватый.

— Понимаете, я ведь его ни разу не видел… Работаю тут почти год. Привык, втянулся вроде. И с коллективом отношения нормальные. А чувствую себя… словно я у него — заместитель. Словно вот-вот он придет и спросит: а это почему так, а не эдак?

Увеличенные выпуклыми линзами очков глаза Евгения Александровича смотрят открыто, ясно. Мельком думаю о том, что не всякий на его месте да в его годы был бы так откровенен.

— Соберемся на совещание — сидим, советуемся. И обязательно кто-нибудь скажет: «А Сергей Николаевич вот как считал». Так что очень вы правильно — написать о нем. Это личность, понимаете?

Визит мой, таким образом, истолкован весьма категорично, — осторожно говорю, что намерения, мол, не столь уж определенны, что пока хотелось бы встретиться с бухгалтером Александрой Петровной, перед которой виноват…

Кажется, только на это, на последнее, и обратив внимание, директор живо поднимается.

— Пойдемте, я вас познакомлю. Она у нас старожил.

С белой стены все так же спокойно, чуть любопытствующе смотрит Сергей Николаевич Орлов, провожая нас взглядом — такое ощущение — по длинному коридору. Директор по пути распахивает широкую двухстворчатую дверь, предлагает:

— Посмотрите наш спортзал. По смете не предусмотрен — спортзалы при школах. Да и то не во всех. А у нас, понимаете, — свой. Потому наши мальчишки и девчонки по району — лучшие спортсмены. Для своего возраста, конечно.

Зал просторный, забранные решетками окна выходят в сад; с высокого потолка свисают кольца трапеций, посредине стоит обтянутый коричневой кожей «конь» — когда-то самый ненавистный для меня снаряд: подбежав и ухватившись за скобы, в последнее мгновение чувствовал вдруг, какие у меня длинные неуклюжие ноги, и позорно плюхался верхом…

— Все его заслуга Орлова, — уточняет директор. — Строгача, понимаете, схлопотал, а зал — вот он!