Глубинка

— Да, но время упущено, и понимаешь, — Сергей пошевелил пальцами, — дух из рабочих вышел.

— Ну, хватит! — Харлампий пристукнул ладонью. — Я сказал — рубли от них не уйдут. Я не дерево какое-нибудь, понимаю, всем надо есть.

— И пить! — подсказал Женька, водя над доской ферзем.

— И пить! Да! — Харлампий развернулся к шахматистам. — Прошу не вмешиваться в серьезный разговор!

Сергея снова начал донимать зуб, он кривил лицо, с шумом подсасывал воздух, потом решительно поднялся, подошел к ребятам.

— Слушай, — он потемневшими, вымученными глазами смотрел на Гошку. — Будешь связываться с базой, передай, что требуем снять нас с участка.

— Что-о? — Харлампий приподнялся над столиком. — Ты… Ты по какому праву распоряжаешься?!

— Или требуем начальника экспедиции, — докончил Сергей и повернулся к Харлампию. — Распоряжаюсь по праву геолога отряда.

— Та-ак, — начальник растерянно заводил глазами. — Сидели, терпели и — на тебе! Недельку какую-то переждать не можем, сами на рога лезем!

Гошка злорадно хохотнул и снял Женькиного ферзя.

— Мат? — не поверил Женька. — Я зевну-ул! Верни ферзя-а!

— Прекратите бедлам! — фистулой перекрыл Женькин вой Харлампий. — Слова сказать нельзя! Не отряд, а содом какой-то, гоморра. Тут, понимаешь, — он подолбил в лоб костяшками пальцев, — голову от забот пучит, а они!..

В палатке стало тихо.

— Продул, сдаюсь, — шепотом признал свое поражение студент и смахнул фигуры с доски. Гошка снизу вверх глянул на Сергея, спросил:

— Чьей подписью скрепить телеграмму?

Сергей пожал плечом:

— Моей, разумеется.

— Я арестовываю рацию! — объявил Харлампий.

— То есть? — заморгал Гошка. — Каким образом?

В палатку поскреблась и робко вошла повариха Вера. Свет, едва пробиваясь сквозь брезент у входа, бледно обрисовывает ее узкое вдовье лицо.

— Обедать будете? — тихо спрашивает она.

— Попозже, — ответил Харлампий. — Накормите сперва рабочих.

Вера из-под низко повязанной косынки смотрела на малиново раскрасневшуюся печку, не уходила. Женька надернул штаны, влез босыми ногами в сапоги.

— Пойду похлебаю, вы тут без меня разберетесь, — шептал он. — Тебе, маэстро, могу обед на дом доставить, но только за две свечки. Учитываю мой проигрыш и предстоящий нервный криз.

— Тащи, дам две, — улыбнулся Гошка. — Вера, что ты там вкусного напарила?

— Сечку, — повариха виновато вздохнула, — ка-ашу.

— Что такое, Смирнова? — с неотошедшим гневом спросил Харлампий. — Опять эта сечка!.. Нету других продуктов, что ли?

Повариха переступила грязными сапогами, потупилась.

— Да я б и первое, да я б и второе какое получше сготовила, да печурка одна, махонькая. — Вера затеребила кофту. — Цельный день вокруг нее топчусь, по лыве плаваю. Попросила ребят, чтоб хоть воду из кухни отвели, говорят: «Нам и так хорошо». А у меня уж ноги околодили-и.

Она всхлипнула, прижала к губам конец косынки и вышла. Следом с миской в руке выскользнул Женька. Харлампий убрал бумаги во вьючный ящик, постоял у печки, подумал и сел бриться.

После обеда в палатку ИТР зашли двое рабочих-канавщиков.

— Можно? — спросил щуплый, похожий на подростка, тридцатилетний Васька, за пристрастие к густому чаю прозванный Чифиристом. Его вечно знобит, он плотно запахивается полами телогрейки и всовывает в рукава, как в муфту, бледные, суетливые руки.

— Входите, — разрешил Харлампий. — Что у вас?

Васька посмотрел на напарника — Николая, плотного здоровяка, мол, говори давай, зачем пришли, даже подтолкнул локтем.

— Ребята поговорить с вами хотят, — начал тот. — Решать надо…

— Просют к нам заглянуть, — просипел Васька. — Заодно прокомиссуете, в каких условиях трудящие живут.

— Ну-у, хорошо, зайду, — пообещал Харлампий. — Вот дела доделаю.

Рабочие степенно вышли. Все еще сидя на наре, Гошка с интересом проводил их глазами, потом стал наблюдать за явно встревожившимся Харлампием. Женька занимался своим делом — пристраивал к самодельным лыжам-снегоступам крепления, весело насвистывал.

— Что это они, а? — ища ответа, заводил головой Харлампий. — Парламентеров прислали, так надо понимать?

— И понимать нечего. — Гошка подогнул ноги калачиком. — Сходи, поговори по душам, пора бы.

— Вот именно — по душам, — ковыряя больной зуб спичкой, поддержал Сергей. — А то настроение у них… Уйти могут.

— Куда-а? — вытаскивая из лыжины погнутый гвоздь, выкрикнул Женька. — Жить им надоело, что ли.

— Здесь жить надоело. — Гошка сделал ударение на первом слове. — Вполне допускаю, что снимутся и пойдут с этой Голгофы.

— Не болтай! — Харлампий вздернул подбородок. — Надоело, понимаешь?

— Ну, сам рассуди. — Гошка протянул к нему руку. — Нам зарплату и полевые начисляют аккуратно, а это уже кое-что, а не ихняя повременка. Знают они разницу? Знают. Обидно? Факт. Так что, Харлампий, могут запросто и того…

— Что это — «могут и того»? — приузил глубокие, близко к переносице расположенные глаза. — К чему намеки, недомолвки? Договаривай.

Женька перестал насвистывать и, готовый заржать от Гошкиного ответа, замер над лыжиной.

— Значит, так, — Гошка выдержал паузу. — Пойдешь на переговоры, прихвати наган. Чуть чего, ты вверх — бах! — и быстро в тишине излагай приказы или инструкции.

— Без-от-ветственный ты человек! — с надсадом упрекнул Харлампий. — Все-то тебе «бах»!

Гошка с Женькой захохотали. Сдержанно посмеивался и Сергей. Глядя на них, Харлампий покривил губы и неожиданно улыбнулся.

— Хорошие вы ребята, — сказал он, — только трепачи веселые. Вот стукнет каждому по сорок, как мне, загрустите.

— Поумнеем, — уточнил Женька, вертя в руках лыжину. — Как, братцы, сгодится?

— Шею сломать, — ответил Гошка.

— Ну, мужики-и, — забеспокоился Женька. — Ну, честно?

— Отличные снегоступы, — поднимая с пола вторую лыжину, похвалил Сергей. — Заказываю себе. Очень хорошо, Женя, очень.

— Ходули бездарные, в мастера! — отрубил Гошка.

Студент выпустил лыжину и ринулся на Гошку. Вскрикивая, они беззлобно завозились на нарах. Харлампий подошел к рации, насупился.

— Довольно дурачиться! — прикрикнул он, трогая пальцем стылый глаз индикатора. — Хохочут на весь лагерь, чертяки, развеселились.

Растрепанные, тяжело дыша, они сидели перед Харлампием, улыбались.

— Послушайте, где вы всякой чепухи нахватались, оболтусы? — участливо спросил Харлампий. — Пы-ы-ыли в вас… А теперь серьезно. То, что я рацию арестовал, это, сознаю, через край хватил. Вот схожу к рабочим, поговорю, тогда и решим ладом, что предпринять нам. Вам, Сергей Иванович, тоже не худо бы поприсутствовать, как заместителю.

Сергей колыхнул плечом, дескать, надо так надо, и по ступенькам, вырезанным в снегу, затопал вверх из палатки за начальником.

В палатке у канавщиков светлее — снят суконный утеплитель. На веревке, провисшей над железной печью, сушится одежда, гудит труба, жарко, накурено. Перед открытой дверцей сидит плотный парень в синей майке, курит. От жары у него вспотела голова и черные косички волос прилипли ко лбу. Рядом стоит Васька и с озабоченным видом запаривает чай в задымленной литровой кружке. Николай сидит в углу палатки, читает вслух толстенный роман под заглавием «Море в ладонях»:

— «…и она горячо и пылко прижалась к его мужественной груди, и смех ее журчал как ручейки в скалах…»

Васька глядит в кружку и каждое предложение сопровождает одной и той же фразой:

— Во дает, живут же.

— Не мешай, люди слушают, — урезонивает его парень с забинтованными глазами. Парень этот прихватил горную болезнь — слепоту — и не может глядеть на снег.

В противоположном углу палатки идет веселая игра в карты. Играют в подкидного. Все так увлечены, что не заметили вошедших. Харлампий поздоровался, направился к игрокам.

— Ну, как успех, переменный? — спросил он, кивнув на карты.