Капитан

— Праздник продолжается!

И повел к Фомичу.

Мы вошли в дом: у стола, накрытого лучше, чем в перворазрядном ресторане, сидела с несчастным видом Егоровна, вяло отгоняла от лица мух и всхлипывала.

— Что такое? — не понял Женька. — А хозяин где?

— Помер. Как из баньки пришел, так и помер… А-а-а-а-а… Сердце схватило. Перепарился, наверное… Пока за фелдшерицей сбегала, он и помер…

— Да вы кушайте, кушайте, стол накрыт, — говорила она словно в беспамятстве. — Сам велел попотчевать-то… Перед смертным часом…

И снова завела свое тихое, бесконечное «а-а-а», словно укачивая себя этим звуком. Мы стояли как потерянные.

— Егоровна, мы уж пойдем, — сказал как-то неуверенно Женька. — Пришлем людей. А, ладно, — он набулькал в рюмку медовухи, залпом выпил. — За упокой, или, как там говорится… в народе.

Я отказался.

Когда вышли, он сказал:

— Да брось ты печалиться. Таких, как он… давно к стенке надо.

— А ты лучше? — спросил я угрюмо.

Женька взорвался:

— Не собираешься ли ты меня учить жить? Не становись в позу, вечный студент-заочник! С московской пропиской. Ты зритель — вот твое место и предназначение.

Он хотел оскорбить, а я не знал, чем возразить. Дальше мы шли молча.

— Хочешь, отвезу тебя на мотороллере в Арсеньев? К самолету? — вдруг спросил он.

Я кивнул и предложил:

— Давай на дорожку посидим здесь, у этого дерева.

Теперь кивнул он, понимая меня.

Мы сели и, глядя на бурлящий у корня поток, задумались…

«Скорая помощь»

Зазвонил телефон. Глебов, заведующий редакцией поэзии, посмотрел на часы — до начала рабочего дня было еще десять минут — и со вздохом снял трубку.

— Слушаю…

— Товарищ Глебов? Здравствуйте, Петр Сергеевич. Вас беспокоит врач «Скорой помощи» Сударушкин Александр Иванович. Нам необходимо с вами встретиться.

Глебов похолодел, пальцы онемели. Жена и дети были на даче, и в голове пронеслись картины одна страшнее другой. С усилием он выдавил:

— С-слушаю…

— Я беспокою вас по несколько необычному поводу, — заторопился невидимый собеседник. — Не могли бы вы принять меня по просьбе моего друга?

— Так вы звоните не по служебной необходимости? — почти прокричал в трубку Глебов.

— Нет, конечно же, нет! Ой, ради бога, простите, я даже не подумал, что могу испугать вас. Нет, конечно!

— Если вас устроит, — облегченно вздохнул Глебов, — жду сегодня в семнадцать часов.

— Обязательно буду, — отозвались в трубке.

Ровно в семнадцать раздался осторожный стук в двери, а следом показалась голова с ясными голубыми глазами и виноватой улыбкой. На вид посетителю было немногим более сорока, весь он излучал доброту, искреннее желание и готовность быть нужным.

— Я по поводу моего друга, — начал он с порога, затем, спохватившись, представился: — Сударушкин Александр Иванович. — Его рука оказалась на удивление крепкой и жесткой.

Поблагодарив за приглашение сесть, Сударушкин примостился на краешек стула, поставил на колени спортивную сумку и с первыми словами весь подался вперед.

— Видите ли, к сожалению, я ничего не смыслю в поэзии, но мой друг, Борис Щекин, пишет, как мне кажется, замечательные, ну просто замечательные стихи, — и улыбнулся виноватой и обезоруживающей улыбкой. — Мы с ним работали вместе в одной бригаде пять месяцев, и за это время я и мои коллеги убедились, что он настоящий поэт. Хотите послушать? — спросил Сударушкин, вынимая из своей сумки кассетный магнитофон.

— Нет.

— Почему?

— Я их знаю, — пояснил Глебов.

Чуть больше года назад ему позвонил приятель и попросил ознакомиться со стихами молодого автора, уходящего со дня на день в армию. Глебов согласился. Вскоре перед ним стоял юноша спортивного типа. Помимо внушительной подборки стихов, он выложил на стол многотиражку и несколько фотографий.

— Здесь я снят во время выступлений, — пояснил юноша, — и мои публикации. Мне бы хотелось, — да, именно так он и выразился, — чтобы меня издали отдельной книгой в серии гражданской лирики. Сергей Петрович сказал, что он договорился с вами по телефону.

Глебов не впервые сталкивался с подобной настойчивостью юных дарований.

— Ну что ж, давайте посмотрим, есть ли предмет для разговора.

Предмета, к сожалению, не оказалось. Два-три стихотворения еще годились для публикации, с некоторыми можно было работать, и Глебов терпеливо объяснил юноше, в чем его общие ошибки. Под конец он выразил надежду, что армия поможет его «поэтическому и гражданскому становлению» — от частых встреч с пробивными дарованиями он сам сбивался на штампы. На последнее желание Глебова Борис ответил: сделает все возможное, чтобы остаться в Московском военном округе. На том и расстались.

— И как ему служится? — спросил Глебов поручителя Бориса. — В нашем разговоре я пожелал ему попасть туда, где потруднее, хотя на «Скорой помощи» он видел боли, страдания и слез с избытком.

— Ой, что вы, — воскликнул Сударушкин, — как раз это проходило мимо него.

Глебов недоуменно посмотрел на Сударушкина.

— Да вы поймите: он был выше этого.

— Выше человеческой боли?

— Петр Сергеевич, вы так категорично судите, — стушевался собеседник. — Понимаете, Борис жил в другом измерении, не опускался до суеты.

— Ладно, — махнул рукой Глебов, понимая, что затягивает разговор. — Вернемся к поэзии.

— Петр Сергеевич, — тотчас переключился Сударушкин, — две недели назад я видел Бориса, ездил к нему. Он служит в Закавказье, и ему там приходится несладко.

— Это хорошо, — кивнул Глебов, прикуривая сигарету, предлагая закурить и Сударушкину. Тот замахал руками, дескать, не курю.

— Что ж хорошего? — откровенно огорчился Сударушкин. — Он полы мыл, всю казарму, картошку чистил — представляете?

— Представляю, — ответил Глебов. — Сам мыл и чистил. Ваш Борис потом всю жизнь армию благодарить будет.

— Хорошенькая благодарность! Вы считаете, армия человеком делает? Он же поэт!

Глебова этот разговор стал раздражать.

— Не припомню что-то загубленных. Не знаю, как вы, а я три года отслужил без печали.

— Вполне возможно, — тихо возражал Сударушкин, — вы, наверное, человек крепкий, но для тонкой души Бориса сержантские категоричные приказы убийственны.

Он стушевался совсем и, не докончив мысли, умолк.

Глебов мрачно погасил сигарету, откинулся на спинку кресла и внимательно оглядел сидящего напротив аккуратного человека. «Попался бы ты ко мне лет двадцать назад, в две недели всю дурь выбил бы. — Глебову даже смешно стало, когда он представил Сударушкина в солдатской форме, в ушанке с завязанными под подбородком тесемочками. В том, что именно так носил бы Сударушкин шапку зимой, он не сомневался. — Жаль, не попался ты к сержанту Глебову…» — еще раз мысленно пожалел он и, спрятав поглубже неприязнь к собеседнику, попробовал объяснить ему свою позицию.

— Ну, хорошо, приехали вы, к примеру, на вызов, кто-то из вас категорично распоряжается, командует, вам приказали бежать за шиной или массировать сердце, вы что же, обидитесь на старшего?

— И побегу и буду массировать, — горячо заговорил Сударушкин. — Но это разные понятия — речь идет о человеческой жизни, а там сержантская придурь…

— Которая с тонкими душами не стыкуется, — иронически закончил Глебов за Сударушкина. — Из моего взвода двое стали кандидатами наук, один художником, а служил я к тому же в стройбате на Крайнем Севере, где какой там сержант — пятидесятиградусный мороз тонких душ не щадит. Борис-то ваш в каких войсках?

— Сейчас в госпитале. До этого был в обычной мотострелковой части, потом попал в госпиталь с повышенным давлением, понравился сестре-хозяйке… и она оставила его при себе, то есть при госпитале, — поправился он. — Вот уже три месяца там служит…

— И на ваш взгляд, ему тяжело служится? — не скрыл иронии Глебов.

— Не совсем, — замялся Сударушкин, — но Борис рядовой, начальства и в госпитале хватает, командуют, помыкают им, не любят почему-то его… И потом, сестра-хозяйка, как бы вам сказать, — засуетился на стуле Сударушкин и начал заливаться краской, — она не очень молода, и такая толстая, что у нее «молния» на сапогах до конца не застегивается. А ведь Борису только девятнадцать, — с тоской вырвалось у Сударушкина.