Капитан

Я опешил. Он посмотрел на меня долгим внимательным взглядом, как гипнотизер, и сказал, едва заметно оправдываясь:

— Хоть раз сам выстрелишь, трудно потом наказывать…. Так-то вот. Ты — не судья. Ты здесь чужак. И — понимай, как хочешь.

…Топить баньку Женька меня не взял. Отдыхай, сказал, сам справлюсь.

Мы со Светлой уселись за ясеневый стол под черемухой пить чай. Сначала не о чем было говорить. Я снова спросил про баню — почему Женька не построил свою? Меня как будто заклинило на этом, может, из-за неприятного Фомича, к которому предстояло идти мыться.

— Не везет ему с баньками, — улыбнулась красиво Светла. — Первая, из кедрача, сгорела, вторая, осиновая, тоже, а третью так и не достроили. Наваждение… — Усмехнулась: — Вам не кажется, у злых людей всегда есть незащищенное место. Как ахиллесова пята…

Мне показался странным ход ее мыслей. Но, почувствовав ее желание выговориться, я не возражал против подобного философствования красивой женщины.

— Как сказать, — замямлил я, пряча глаза от ее хитроватого взгляда. — Я не задумывался. А что, разве Евгений злой человек?

Как говорят, точно — попал в яблочко. Ей надо было поделиться об отношениях с Женькой. А с кем, если не со мной — другом детства? Да при этом она еще и чувствовала мою симпатию, вернее сказать, любование — человека городского, искушенного, как ей, видно, казалось, женской красотой.

— И да, и нет. Тут по-другому. Человек добрый — он часто перебарщивает. Начинает отмерять от себя, возомнив, что он единственно справедливый на всем белом свете. И тогда — он злость в чистом виде. Но если в чем сам виноват — тут другая крайность: якобы не имеет морального права судить… Но если он прав — больше никто не прав… Попробуй не подчинись.

— А вы?.. Пробовали не подчиняться?

Она горько, что никак не вязалось с ее простодушными светлыми глазами, усмехнулась:

— Пробую. Веточку старую вон подвязала.

— Но… но ведь так же трудно понимать друг друга. — Я хотел сказать «любить» и не смог почему-то произнести этого слова.

— Трудно, — Она помолчала. — Всю жизнь мой Женечка за королевой охотился. Чтоб такая — одна во всей Вселенной, и его. Мы с ним познакомились в редакции какого-то журнала, уж и не помню. Я с подружкой туда зашла и — увидела! Стихи приносил. Самобытный, не чета всем этим, — она процокала языком, подражая стуку копытец. — Он тогда уже на Дальнем Востоке жил. Я — за ним. Вот. А мне пророчили, по меньшей мере, скрипку Амати… Я тоже москвичка.

— И бросили?

— А что ж! Таких мужиков одних не оставляют, охранять надо. Они сами бросают.

— И думаете, Женька может бросить вас?

Она опять горько усмехнулась.

— Нет, теперь не бросит… — Помолчала. — У меня никогда не будет детей. А так бы глазом не моргнул, оставил, я уверена. И он узнал — что не королева. Вот так и живем.

Я понял теперь ее постоянно услужливую улыбку.

— Не бросит, — продолжала она уверенно. — Зря я, что ли, столько картошки переполола, да окучила, да любимых его кушаний наготовила! Но — всегда начеку. Хотя… он без поводыря не может… Вот я аккуратно вожу…

Я почувствовал, что мы заходим в разговоре в опасную зону — интимную. И быстро спросил:

— А почему ваша деревня так странно называется? Про себя подумал: «Что за черт! Приехал задать всего два вопроса, получается!»

Она, как истинная женщина, поняла мою неловкость от ненужных откровений, легко поддержала другую тему:

— Наверное, тот, кто назвал, хотел передать ощущение святости этих мест… Я так думаю. Чтоб люди чище…

— Что — чище? — неожиданно громко, еще где-то за калиткой, спросил Женька. — Кстати, о чистоте! Пошли, дружок, баня готова!..

…По дороге он продолжил незаконченный рассказ о Фомиче.

— Он когда-то здесь был лесником. Покос — к Фомичу на поклон, лес нужен — опять к нему, дрова — к кому же еще? Другой бы разрешил — и дело с концом. Этот нет — покуражиться надо. Себе сено косишь — и мне накоси. Дров хочешь — выполи Фомичу огород. Потешился в свое время, гад. А куда вся злость делась — все забыто. Здороваются, хоть бы что. А жа-а-дный! Супружницу свою, Егоровну, в черном теле держит, гроша лишнего не даст. Обновка когда на ней была — никто не вспомнит… Да ну его. Давай, рассказывай, как вы с Вальком поохотились.

С чего было начинать? Конечно, с женьшеня.

— Где? — вспыхнул Евгений. — Да ты говори, не бойся, я у него травинки не трону. В какой стороне?

Я объяснил, как смог.

— Сколько корней, как стоят?

Но я рассказывал совсем о другом — о цвете ягод, о необычном чувстве, испытанном рядом с корнем жизни. Женька как будто не слушал.

— Ох и разыграем же сейчас гада! — сказал он вдруг, сощурясь зло. — Только ты не испорти спектакль. Не понимаешь? Ну и не надо. Я его сейчас на жадности стравлю…

Мы подошли к баньке Фомича.

…Женька перевязывал рассыпавшиеся прутья веника и бурчал:

— Пожалел новый дать, старый хрыч, а! Ничего, сейчас, как по спецзаказу, организуем сандуновский комплекс. Приготовься. И веники свежие будут, и еще кое-чего… — он засмеялся в предвкушении удачи.

Только мы выбрались в предбанник передохнуть, явился Фомич. Поздоровался степенно, неторопливо разделся, из-под лавки вытащил веник и прошел в баню. Мы за ним.

Парился он как следует: в шерстяной лыжной шапочке, в брезентовых рукавицах, хлестал себя с протяжкой — снизу вверх, сверху вниз. Температура в баньке градусов сто. Через минуту вывалились снова в пребанник — отдышаться.

— Фу-ух, хорошо! — блаженствовал Фомич.

— О-ох, — так же блаженно подпевал Женька.

Я сопел сам по себе.

— Товарищ, да? — поинтересовался Фомич, словно забыв нашу недавнюю встречу на улице.

— В одном дворе жили, — быстро ответил Женька. И я понял: розыгрыш начинается.

— А-а-а, — протянул дед. — Ну и как у нас — сила?

— А ты знаешь, Фомич, — перебил его Женька, не дав и мне возможности лишний раз умилиться перед знатоком тайги. — А ты знаешь, правду говорят, — новичкам везет! Не успел в тайге шага сделать, как поляну открыл! Корней, говорит, на сорок. По Пихтачному ключу. Вот добыча так добыча! А мы, дуралеи, дорогу туда забыли…

— Так уж и по Пихтачному, — насторожился и, я бы сказал, даже испугался чего-то Фомич.

— Ну, вон туда, — отмахнул я пар от себя.

— Учись, Фомич, жить, — с ехидной улыбочкой посоветовал Женька. — Пошли мыться дальше…

Я полез на полок, хотел было плеснуть ковшик воды на камни, Женька прикрикнул:

— Не разводи сырость в партере! Давай сюда и начинай париться по-настоящему. А туда-сюда — и закуска прибудет. С Фомичом во главе. Пока не выведает место — не отступится, увидишь.

Мы почти выползли в предбанник и — точно! На лавках кроме двух холщовых простыней, — вобла и пиво, в запотевших бутылках — из погреба. И это не все. Распахнулась дверь — и не вошла, а вплыла Егоровна с блюдом на вытянутых руках: мясо, зелень, кусок пирога с начинкой, малосольные огурчики! За ней, с широкой улыбкой, вступил в предбанник Фомич — с банкой коричнево-медовой жидкости. А под мышкой — два аккуратных свеженьких дубовых веничка.

— Парьтесь, хлопчики, парьтесь, пока да угощайтесь, не спешите… Счастливый твой товарищ — два веничка на чердаке отыскалось… А потом ужинать заходите… Удачу твоего товарища обмоем. Надо же, как подвезло, а! А самый большой — какой был?

— Вот, — показал я ребром ладони до шеи.

— Семисучковый! Не выкопали еще?

— Да нет, завтра думаем, — пробасил, сдерживая смех, Женька.

Фомич осторожно прикрыл за собой дверь:

— Ну, поджидаю… Парьтесь пока.

Мы насладились баней, уже не было сил даже разговаривать: кивки, жесты.

— А завтра — на рыбалку! Чтоб век в Москве помнил тайгу и — друга.

— Да? — только и спросил я.

Часа три мылись мы. И когда вышли, я направился было к Женькиному дому, но он настойчиво потянул за рукав: