Капитан

Вероятно, в первую очередь за это.

Казалось бы — кому это надо? Столько времени в море, дети рождаются, а отцы их впервые видят через несколько месяцев. Не война же, в конце концов. Так почему же в моряки идут?

А потому что море — это море!

Об этом как-то хорошо сказал командир.

В октябре шли на Север. Резкий порывистый ветер, волнение — семь баллов, мелкий злой дождь с налетами снега. Промозглая ветреная сырость, проникающая острым потоком в малейшую щель одежды. Постоянные капли на лице — мерзковатая погода. Стояли на крыле мостика.

— Смотри, Саша, ну что в этом хорошего? Вместо того чтобы с толстым журналом на диване сидеть или мирно посапывать, торчу здесь. Вроде уже не мальчик. Но не уйти от этого. Пробовал. Полтора года на берегу выдержал. Потом буквально бежал, на первое попавшееся место, только бы в море. Сейчас вот друзья на берег зовут: место хорошее, боевое. Но затоскую без воды, не смогу. На пенсию отправят — пойду на гражданские суда. Это уж как болезнь — на всю жизнь.

— Андрей Андреевич, а почему молодые в море рвутся?

— Причины две. — Он задумался, собираясь с мыслями, прикурил и продолжил: — Море, оно сильное, настоящее. Поэтому сильные люди к нему тянутся. Да и что греха таить — много оно морякам радостей дарит. После первого шторма человек преображается, что-то настоящее в нем появляется. Позже — эта жажда противоборства необходимостью становится. Остальное уже по законам профессионализма происходит. Это первая, на мой взгляд, причина. А вторая в том, что надо, чтобы кто-то в моря ходил, чтобы себя защитить могли, да и не только себя. — Он опять задумался, потом тряхнул головой и добавил: — Надо, и все тут!

Однако это так, мысли вслух и про себя, перед подходом к чужой земле. Земля — африканская, а время у нас — московское.

С рассветом увидели берег. Большая песчаная коса, зеркало воды и скользящие по зеркалу парусники образца тысяча семьсот «затертого» года. Редкая зелень и силуэты мечетей на фоне бледно-зеленых гор. Небольшой городок, элегантное здание портовой конторы; современные подъемные краны уныло опустили клювы без крюков.

Спустили катер, на нем ушел Володин и пять моряков — принимать концы.

Несмотря на мертвую зыбь, пришвартовались, как обычно, — четко и без суеты. В наступившей тишине донеслись звуки барабанов, крики, пение — народ или веселится, или молится.

С палубы, со стороны солнца, подводный мир просматривается как в аквариуме: большие, яркие, желто-фиолетовые рыбы, маленькие рыбки с блестящей, серой чешуей лениво плавают у самой поверхности, много мелких махрово-фиолетовых с желтыми хвостами и полосатых.

Некоторых мы узнаем и наперебой шумим:

— Вот это морские ласточки — из черного бархата, вот те — морские петухи — с вуалевыми хвостами, а это — зеленухи!

Но большинство пород нам не знакомо. Красиво — глаз не оторвать! Но, увы, уже зовут на берег, пришел представитель фирмы, у которой будем получать свежие овощи и мясо.

Схожу с трапа. Стройный негр в ослепительно белом костюме чуть принимает в сторону, чтобы офицер мог отдать честь флагу, — опытный.

Собираюсь поразить его английским, но он на приличном русском орет:

— Привет, коллега!

— Здравствуйте. А почему коллега?

— Учился в Советском Союзе.

Рядом стоит мальчишка с большим лотком — на нем образцы продуктов. Быстро договариваемся: качество провизии будем проверять у трапа. Что же касается количества, то при первых же цифрах у Махмуда заблестели глаза и вырвалось уважительное:

— О-о-о! Большому кораблю — большое плавание.

— Деньги нужны экипажу? Сколько?

Старательно записывает мои ответы на каком-то лепестке бумаги. Договорились, что через час представитель фирмы привезет валюту.

Мичман Буйлов к ритуалу первого в его жизни получения иностранных денег переоделся в тропические брюки неимоверной ширины. Они страшно неудобны уже после двадцати пяти градусов тепла. Поэтому все офицеры и сверхсрочники за деньги купили шорты, все, кроме Буйлова — не положено, значит, не положено.

В нашу канцелярию зашел старичок, открыл обшарпанный чемодан, выбросил на стол громаднейшую пачку денег, перевязанную заурядной веревкой. Мичмана Буйлова от такого вольного обращения с деньгами чуть столбняк не хватил. Старичок привольно устроился в кресле и с издевкой спросил на корявейшем английском.

— Считать будешь? — Он обратился именно к Буйлову, видимо определив собрата «по запаху».

— Ишь, чо делается? Чо делается? Чо творят, чо творят? Деньги веревками вяжут и бросают, как ветошь механик не бросит. Работнички! Ну дела, — запричитал мичман, пытаясь унять волнение, охватившее его при виде столь непочтительного отношения к денежным знакам, и уловив издевку в моем переводе вопроса старикашки.

— Конечно, буду! Ишь, чего захотел — не пересчитывать! У нас так не принято! Может, у них сплошь бордель, — постепенно успокаиваясь, продолжал мичман Буйлов, — а у нас порядок во всем! Мы не шаляй-валяй, мы моряки, по всему миру ходим!.. Ишь, пижоны, деньги веревками вяжут.

Потом, осененный догадкой, он отдергивает от пачки руку и вопрошает:

— Товарищ лейтенант, спросите у него, пожалуйста, он не с помойки веревку подобрал? А то нам капитан Гребешок говорил, тут болезни всякие есть.

Я, еле сдерживаясь от смеха, прошу старичка развязать веревку, ибо его коллега умеет развязывать только морские узлы. Старичок достает нож и с серьезным видом режет веревку.

Буйлов обстоятельно усаживается, достает пенсне, протирает стекла, водружает их на нос и начинает считать, предварительно потребовав тишины.

Несмотря на то что купюры старые и измятые, считает Буйлов очень быстро, вызывая восхищение у коллеги с потертым чемоданчиком. Сумма сошлась полностью, все было точно, но Буйлов никак не мог успокоиться и все бубнил под нос:

— Надо же, пижоны, с веревками ходят. Бросают тут. Тоже мне шипшандлеры, — нараспев произнес он новое для себя слово, которое вчера раз пять переспрашивал у меня. Пересчитав и разложив по одному ему известному принципу денежные знаки на столе, он облегченно снимает пенсне: — Товарищ лейтенант, скажите, пожалуйста, этому: пусть достает ведомость, я готов расписаться за получение суммы.

Перевожу, но старичок поясняет, что расписываться не нужно — фирма русским морякам верит. Потом, когда будем уходить, он придет, возьмет то, что мы не израсходуем, и тогда уж распишемся и поставим печать. Мичмана Буйлова опять прошибает холодный пот.

— Как это без росписи?! Во всем ведь мире, во всех банках расписываются. Я ведь деньги получил? Получил! Значит, должен расписаться. Ну и чудеса! Во всем мире расписываются, а здесь нет!

Мичман Бобровский — он давно уже здесь крутится, — расслышав тираду насчет всего мира, тут же поддел Буйлова:

— Иван Федорович, ежели всем миром считать Владивосток, а под банками подразумевать сберкассу на Садовой, то тогда, конечно, там без росписи не дают.

Буйлов позеленел, но вспомнил, что имеет дело с иностранцами, сдержался, встал и нерешительно заключил:

— Ну как хотите! Не надо расписываться, значит, не буду. Я пойду к себе, ведомость сделаю на выдачу… Тоже мне финансисты… Я бы такого в самый захудалый колхоз счетоводом не взял. Пижон, — ворчал мичман, закрывая свой металлический сейф-чемодан, созданный по его проекту умельцами БЧ-5. Красивым жестом защелкнул браслет на запястье правой руки, от которого тянулась изрядной толщины цепочка к рукоятке сейфа. Затем окинул взором канцелярию, вежливо кивнул, на прощание и переступил комингс.

Впервые вышли в город. Жарко. На улицах в тени деревьев (кроны их напоминают листву наших верб) сидят мужчины, пьют что-то похожее на кофе с молоком, жуют какую-то зелень — до пузырей на губах. Мальчишки настырно предлагают сигареты, зажигалки, какую-то дребедень. Женщин можно увидеть только в районе рынка и кое-где за домашними заборами. Попадаются виллы, обсаженные пальмами и все теми же вербами. Под ногами — песок, камни.