Свадьбы

В описываемое предвечерье Надежда Григорьевна и Виктория Григорьевна сидели во дворе за столиком под грушей. Надежда Григорьевна, в очках с толстыми линзами, вязала шерстяной носок, а Виктория Григорьевна, тоже в очках, но с тонкими стеклами, читала вслух статью в журнале «Здоровье» о гипертонии.

Во дворе было тихо, тихо было и на улице. Плотная тень груши накрывала почти целиком весь небольшой дворик, оставляя лишь у забора медную солнечную полосу. Сладковато пахло розами. В воздухе бесшумно скользили ласточки, не успевая носить мошку прожорливым птенцам. Только изредка тишину тревожил стук упавшей с высоты на землю перезревшей груши. По этот привычный ушам звук не отвлекал женщин от их занятий. Однако когда чуть слышно отворилась калитка, Виктория Григорьевна тотчас же прервала чтение, а Надежда Григорьевна перестала вязать.

Во двор входила незнакомая старушка, в плаще и старомодной шляпке. В одной руке у нее была сумка, в другой — совершенно ненужный по такой погоде зонтик.

— Вы кого-нибудь ищете на нашей улице? — поднимаясь со скамьи, спросила Надежда Григорьевна.

Старушка вздрогнула, увидев идущую к ней широким шагом Надежду Григорьевну, вслед за которой семенила ее толстенькая сестра.

— Надя!.. Витюша!.. — промолвила старушка, не двигаясь с места. — Вы живы?!

— Господи, Линушка!.. — узнала подругу детства Надежда Григорьевна. — Кто бы подумал, кто бы подумал!..

И все трое заахали, заулыбались, стали плакать и целоваться.

Надежда Григорьевна отняла у Алины Петровны сумку, Виктория Григорьевна — зонтик, и они повели гостью в дом, наперебой предлагая ей делать то, что невозможно было сделать одновременно: умыться, переодеться, присесть, прилечь, сбросить туфли и надеть шлепанцы, выпить чаю, квасу, молока. И при этом спрашивали: каким она поездом приехала и откуда, почему не писала, здоров ли муж ее, Тимофей Иванович, как сын ее Мишенька, которого они прекрасно помнили — Надежда Григорьевна учила его когда-то в школе математике, а Виктория Григорьевна — русскому языку и литературе.

— Как я рада, что вас вижу!.. — приговаривала Алина Петровна. — Как я рада!.. — И промокала набегавшие на глаза слезы мужским носовым платком.

Ах, разве мог кто-то посторонний понять, что стояло за этой встречей и какие воспоминания могла она возродить! Они учились в одной гимназии, мечтали о просветительстве. Какое это было время — канун революции! Повсюду вольнодумство. Стихи, стихи, пьесы!.. В городке любители-артисты ставят «Трех сестер» Чехова и «На дне» Горького. В гимназии зачитываются Блоком.

А Витюшка младше Наденьки и Лины, подруги не впускают ее в мир своих тайн, они уже «барышни». Но она все равно знает, что у Лины — «любовь». Предмет ее сердца — кочегар паровоза Володя Коровин. Вскоре Лина, взяв с нее клятву «никому-никому!», просит снести Коровину записку в надушенном конверте, и потом Витюшка все лето передает Володе Коровину Линины письма и приносит ей ответы в конвертах, украшенных мазутными пятнами…

Как давно это было! Даже не верится, что это было: гимназия, курсы учителей в губернском городе, первый немой синематограф в их родном городке. После курсов Надя и Виктория учительствовали в семилетке. Лина стала пианисткой в синематографе: играла за сценой на пианино, когда шло немое кино. Ее работа считалась ужасно почетной, недаром на афишах с названием картины всегда писали: «Музыкальное сопровождение Алины Салютиной». Тогда, после гибели под Царицыном красного командира Володи Коровина, Лина стала женой инженера депо Тимофея Салютина, красавца и умницы. И все они жили на этой же улице, в тех же домах, и дружили, как прежде. Двадцать лет назад Алина Петровна с мужем, выйдя уже на пенсию, продали свой дом и уехали к сыну в Киев. С той поры сестры ничего о них не знали.

И пошли такие хлопоты в доме, каких давно не было. Сестры выдвигали ящики «бабушкиного комода», вспоминали, где лежит «мамина скатерть» и салфетки с кружевными уголками, разыскивали в старинном буфете коробку с «папиными рюмочками», находили, расстилали, расставляли на столе, исчезали на кухню, снова появлялись, и было такое впечатление, будто на ужин ожидается целый эскадрон.

Когда наконец сели за стол, Надежда Григорьевна наполнила брусничной наливкой рюмочки величиной с наперсток, и они пригубили за встречу.

— Лина, а помнишь ли ты, как однажды, — заговорила Виктория Григорьевна, обернувшись к Алине Петровне.

Но Алина Петровна перебила ее.

— Девочки, я вас совершенно не слышу, — сказала она с виноватой улыбкой. — Мне нужно очень громко кричать на ухо. Но лучше писать. Уже три года, как я не слышу. Мишенька хотел достать мне слуховой аппарат, но ничего не получилось.

Наступила неловкая пауза. Сестры укоризненно поглядели друг на друга: как не догадались раньше, отчего подруга не отвечает на их неисчислимые вопросы? Однако пауза тут же растаяла, так как Алина Петровна сразу спросила:

— Девочки, а кто на нашей улице из старых знакомых остался? — Спрашивая, она достала из сумочки блокнот и карандаш, подала Надежде Григорьевне.

«Почти никого, — ответила ей в блокноте Надежда Григорьевна. — Почти все продали дома и уехали к детям. Или умерли».

— А где Костик Савицкий? Правда же, он стал прекрасным доктором?

«Самым лучшим! — писала в ответ Надежда Григорьевна. — Зиночка забрала его к себе в Ленинград. Их дом купил горсовет, сейчас в нем детская комната милиции. В прошлом году они приезжали всей семьей. Отдыхали в палатке на берегу нашей Кумушки. Костик постарел, но держится отлично. Плавал, загорал, бывал у нас. Однажды сел за фортепьяно и спел Ленского. Это было прекрасно!»

Алина Петровна, читая, растроганно кивала.

— А я уж и не помню, когда играла. У Мишеньки в доме нет инструмента, — торопливо говорила она. — Да и зачем? Музыка бы ему мешала. Ведь он пишет докторскую.

— Господи, а о Саше Козловской забыли! Ты знаешь, Линушка… — громко заговорила Виктория Григорьевна. Но тут же спохватилась, взяла у сестры блокнот и написала: «Завтра пойдем к Саше Козловской. Она тебе безумно обрадуется».

— Да, да, я бы очень хотела повидаться с Сашей, — сказала Алина Петровна. — Но завтра я уеду. В семь утра проходит одесский.

Сестры замахали на нее руками, в один голос молвили:

— Не выдумывай!.. Ни в коем случае!.. Алина Петровна, и не слыша, поняла их.

— Нет, я должна ехать, — сказала она. — У меня транзитный билет. Просто не выдержала и вышла здесь. Тимофей Иванович будет волноваться, я сообщила ему, что выехала. Ведь он уже три года живет в доме престарелых. Сперва Мишенька обещал оформить и меня, потом воспротивился. Я понимаю его: у него кафедра в институте, и если бы узнали, что он… что и меня… — Алина Петровна умолкла и потянулась к сумочке за платком.

Услышанное ошеломило сестер.

— Миша сдал отца в дом престарелых?! — Лицо Виктории Григорьевны сковал ужас.

Алина Петровна не могла слышать ее слов, поэтому, справившись со слезами, продолжала рассказывать:

— Конечно, Тимофей Иванович не всегда был сдержан. Его тяготила зависимость, то, что нами как-то пренебрегали… Ну, когда приходили гости, а нас не зовут или нужно сидеть и молчать. Тогда он мог вспылить… Нет, нам не следовало к ним ехать… Но ведь Мишенька настаивал, чтобы мы продали дом и переехали. Ах, если бы вы знали, что у него за жена! Глупа, невежественна, скандальна!.. Это ее затея удержать меня в доме. Но я настаивала, требовала. Тогда они стали запирать меня в комнате и восстановили против меня внуков. Это был сущий ад. Но, видите, я убежала. Одолжила у соседей денег и бросилась на вокзал. А теперь уж я вольная птица, — заулыбалась Алина Петровна.

…Сестры не спали всю ночь. Не опасаясь, что Алина Петровна, которой постелили в спальне, услышит их, они на все лады переговаривали ее историю, домысливая и додумывая всякие детали и подробности.

— Не-ве-роятно!.. Единственный сын!.. — баском гудела Надежда Григорьевна.