Свадьбы

— Не найдешь, Иван Иванович. Я ведь тебе объяснил: песца сдать положено, умку стрелять запрещено.

— Ну, будем спать, раз так. Разболтались ночью, как старые совы. — Ревизор заворочался на кушетке, поудобнее укладываясь.

— Так я, мил человек Иван Иванович, на твой вопрос не ответил, — сказал Степан после недолгого молчания.

— На какой вопрос? — Ревизор, видимо, спрятал голову под одеяло, поэтому голос его прозвучал совсем глухо.

— Как меня занесло сюда.

— А-а… Да всех нас как-то занесло, — опять глухо ответил из-под одеяла ревизор.

— Ты все же послушай, я расскажу. Не спи, послушай, — настойчиво сказал Степан.

— Ну-ну, говори… Я пока не сплю, — вяло отозвался ревизор тем же глубоко упрятанным голосом.

— Значит, мил человек Иван Иванович, сидел я в этих местах. А за что сидел, сейчас узнаешь, — начал не спеша Степан и продолжал: — Был у меня когда-то верный друг, Сашко Млин, — я его в партизанском отряде, после боя, сам же и схоронил. Был потом еще один друг, Яшка Дугель, тоже в этом самом отряде мы с ним одно время были. Пока, значит, не пропал он из отряда. Так вышло, что ранило его на задании, хлопцы скрылись, а его обходчик на путях подобрал и в другой отряд переправил. Ну, свиделись мы потом с ним в нашем селе и сдружились. Он до войны в колхозе счетоводом был, его так и звали Яшка-счетовод. Вот, значит, стал я нашим магазином заведовать, а Яшка в город подался, в бухгалтерию на железной дороге устроился. Но дружбу мы поддерживали: то он в село прискачет, то я в город приеду. Ну, а где-то через год ограбили мой магазин. И до чего ж, сукины сыны, ловко сделали! Подкинули в мой сарай мешок соли и ящик мыла, а следствию записку подсунули, чтоб меня пощупали. Вот по-ихнему и вышло: раз соль с мылом у меня обнаружены, значит, я и ограбление подстроил. Все другое, мол, сплавил, а этого не успел. И крыть мне было нечем, мил человек Иван Иванович. Ты не спишь ли, случаем? — как бы спохватившись, спросил Степан.

Ревизор молчал. Доносилось лишь его тяжелое, приглушенное посапывание.

— Ты дальше слушай, — сказал Степан, точно ему безразлично было, спит ревизор или нет. — Ну, отсидел я положенное, живу уже на этом острове. А через сколько-то там годов поехал с женой в свое село. И что б ты думал узнаю я там? Узнаю, мил человек Иван Иванович, что это Яшка магазин ограбил. Не один, конешно, одному б ему не справиться. А выдала его пуговица от шинели железнодорожной. Ее в сене нашли. И пачку «Примы» смятую с тремя сигаретинами. А Яшка, скажу тебе, только «Приму» курил, Это когда они соль и мыло в мой сарай втягивали, у него и оборвалась пуговица. А пачку мог случайно обронить. Я эту пуговицу и сейчас у себя хороню. Погляжу на нее и вспомню бывшего друга-товарища. Не спишь, Иван Иванович? — снова спросил Степан. — Ты водички попить не хочешь?

— Попить? — отозвался далеким голосом ревизор. — Нет, не хочу.

— А я попью…

Степан встал и отправился на кухню. Слышно было, как булькнула в ведре потревоженная кружкой вода и как пил Степан, шумно глотая.

— А может, глотнешь? — спросил он с кухни ревизора.

— Не хочу, — ответил тот.

— Ох, натопили жарко!.. — вернулся в комнату Степан. И, присев на свою кровать, спросил: — Не наскучило тебе, Иван Иванович? Ты потерпи чуток, сейчас конец будет.

Степан остался сидеть на кровати, белесо обрисовываясь в темноте, слегка подсвеченной проникавшим из кухни светом от горевшей плиты, и продолжал рассказывать:

— Ну, это я одно дело узнаю. А на него новое наскакивает. Яшку-то моего в городе один человек из другого района как полицая опознал, вон что! Выходит, неспроста он из нашего отряда пропал, верно я говорю? Выходит, справка и медали у него липовые были, так или нет? Человек тот дурня спорол: увидал Яшку и к нему. «Что-то, говорит, знакомым ты мне сдаешься. Только форма на тебе тогда не эта была. Я, говорит, теперь выведу тебя на чистую воду». Тут Яшка, будь не дурак, шмыг от него и пропал. Да так, что ни в городе, ни в нашем селе Калиновке с той минуты его не стало. — Степан повторял сейчас то, что слышал от сестер и других людей. — Но думаю я, мил человек Иван Иванович, что присосался он где-нигде, как вошь до кожуха, живет да поживает. Да скорей за все и не Яшка Дугель он теперь. Может, каким Петром Петровичем стал, может, и года поменял. Кто ж его ныне искать будет? Мне Егор мой объяснил, что за давностью лет его уж и не тронут… Вишь, какую тебе историю Степан Белосвет рассказал… Да ты заснул, видать, не дослушал меня? — похоже с обидой спросил Степан.

И тихо стало в комнате.

— Не сплю я, — отозвался с кушетки ревизор. Помолчал и сказал сочувственно: — Невеселая твоя история…

— Какая уж есть. Ну да спасибо, что послушал, — сказал Степан. — И пурге спасибо, что тебя в мой дом завела. Не случись ее — не пришлось бы мне вот так свою душу вывернуть. А вывернул, и полегчало. Теперь и поспать можно. Вот, кажись, и на дворе стихает.

— Стихает… — эхом отозвался ревизор.

— Эх, Иван Иванович мил человек, — громко вздохнул Степан, укладываясь на кровать. — Многое мне твоя поговорка напомнила: «Бог не выдаст — свинья не съест». В нашей Калиновке одно время она в ходу была. И Яшка частенько ее приговаривал… Ну, спи, ехать тебе скоро. И я подремлю.

Степан повернулся к стене, закрыл глаза. Но уснуть так и не уснул. Лежал и прислушивался к шуму пурги и слышал, как затихает ее черная песня, светлеет тягучая мелодия, удаляется в сторону упрятанного во льды океана и растворяется где-то там, среди огромных торосов, всегда казавшихся Степану неисчислимым стадом белых медведей, бредущих и бредущих в бесконечность.

Потом он слышал, как поднялся с кушетки ревизор, протопал на кухню, засветил лампу, разбудил Толика Каме.

— Надо батю поднять, сказать, что едем, — сказал Толик.

— Не надо, пускай спит, — ответил ревизор и притворил двери в комнату.

Толик ушел запрягать собак. Ревизор потоптался немного на кухне, задул лампу и тоже вышел.

Минут двадцать они еще оставались возле избушки. В наступившем после пурги полном затишье слышались скрипучие шаги на снегу, повизгивание собак, покашливание ревизора и голос Толика Каме, обращенный к собакам, неохотно шедшим в упряжь.

Степан уловил ухом тот момент, когда собаки взяли с места и нарты ушли от избушки, оставляя за собой хорошо слышимое шелестенье твердого снега под полозьями. Степан встал, надел валенки и полушубок и вышел из избушки.

На дворе светало, и казалось, что это снега стали к утру испускать в воздух белесые лучи. Но в синем небе еще горели звезды и небо украшал надутый оранжевый пузырь луны.

Степан удивился, не увидев в низине недавно отъехавших нарт. Собаки не могли так скоро проскочить низину и унести нарты за цепь холмов. Но тут он заметил, что следы полозьев огибают избушку. Он тоже обогнул избушку. Теперь в низине темным пятном обрисовались удалявшиеся нарты. Нарты шли не в сторону колхоза, а на север острова, к полярникам и аэродрому.

— А-а, понял, что я тебя узнал! Теперь бежишь? — вслух проговорил Степан. — Боишься, что явишься в колхоз, а я сообщу туда, кто ты есть?.. Ну да дело твое, Яков Савельевич. Вот тебе и знамение судьбы случилось…

Он вернулся в избушку. Надо было навести порядок в доме, покормить собак и собраться в дорогу. «Аннушка» улетала в райцентр в четыре дня. Значит, выезжать ему в двенадцать. Собаки у него быстрые, домчат за три часа. Упряжку он, по обыкновению, оставит у полярников, заодно зайдет к Миронову, скажет насчет угля. К тому времени бывший друг Яшка Дугель покинет остров. В этом Степан не сомневался.

Письма любимого человека

1

Еще днем, когда они вошли в ресторан и заняли столик у окна, Эмма определила, кто из четырех парней улетает. За полгода работы в ресторане при аэропорте она научилась безошибочно угадывать улетающих, провожающих и только что покинувших самолет. Улетал, безусловно, щуплый блондинчик в сером грубошерстном свитере, остальные парни провожали его. И улетал, конечно, в отпуск, в долгий северный отпуск на полгода, — это прямо-таки было написано на его светившейся физиономии.