Свадьбы

Спустя час на кухне неярко светила старая керосиновая лампа, на столе дымилась тушеная оленина в чугунке, пахло горелым постным маслом, в каком жарилась мерзлая рыба, хранившаяся у Степана возле дома в снежных ямах. Был и чай с галетами, и морошковое варенье, которое что ни осень в большом количестве варила жена Степана. Часть варенья оставляли себе, остальное, упрятанное в целлофановые мешочки и уложенное в посылочные ящики, переправляли детям.

Ревизор отогрелся за чаем, сбросил телогрейку, остался в свитере и ватной безрукавке. Был он пожилой, на вид — шестьдесят, а то и больше. За время длительной дороги он густо оброс седеющей щетиной, не позволявшей четко разглядеть черты его лица, о котором всего-то и можно было сказать, что оно наделено продолговатым носом и небольшими глазами. Глаза отчего-то все время слезились, и ревизор часто промокал уголки глаз тонким платком с вышивкой по краям, скорее женским. Голова у ревизора тоже была седовата, на темени проглядывала лысина, прикрытая зачесанными назад негустыми волосами.

Степан и Толик Каме разговаривали за ужином о разном. Степан рассказал, как повстречал намедни Желтуху с двойней. Толик отвечал, что две молодые медведицы отрыли берлоги возле самого поселка, метрах в ста от колхозного медпункта. У обеих в берлоге по медвежонку, люди носят им мясо, рыбу и сахар. Мамаши людей не боятся, дары принимают охотно, но близко к берлогам не подпускают.

Потом поговорили о прошедшей охоте. Степан и Толик промышляли зимой песца, и оказалось, что Толик обогнал в этом занятии бывалого Степана: взял сотню песцов, а в капканы Степана угодило только семьдесят пять. Пятнадцать шкурок Степан еще не сдал, он попросил Толика забрать шкурки с собой и передать пушнику.

— Заберу, батя. А чем отоваришься? — спросил Толик. — Полярники за мясом в колхоз приедут — заберут тебе твой товар. Или рублями хочешь?

— Ничего пока не надо, — сказал Степан. — Я в райцентр собрался. Вернусь — сам в колхоз съезжу.

Ревизор в основном молчал. Видно, порядком намаялся в дороге и его придавила усталость. Он сидел спиной к висевшей на стене лампе, лицо его, остававшееся в полутьме, казалось помятым и сонным. Но когда Степан с Толиком заговорили о песцовых шкурках, точнее же, когда закончили о них разговор, он спросил Степана, не продаст ли тот пару песцовых шкурок, а если есть, то и шкуру белого медведя.

— С превеликим удовольствием куплю, — сказал он голосом, в каком не чувствовалось никакого удовольствия, а чувствовалась сдерживаемая зевота.

— Нет, мил человек, песцовые шкурки я в колхоз сдать обязан. Такой порядок, — ответил Степан. — А белого медведя, сколько тут живу, ни разу ружьем не повалил. Про нож уж и молчу. Это, считай, сбрешет тот, кто скажет, что умку ножом сразил. Он царь здесь, белый медведь, в нем три-четыре центнера весу. Да разве он тебя к себе с ножом допустит? — усмехнулся в бороду Степан и покачал головой, осуждая подобные бредни досужих болтунов.

— Что ж ты, батя, хочешь сказать — совсем не бьют на острове медведей? — Ревизор тоже усмехнулся. Он не знал имени хозяина и по примеру Толика Каме назвал его «батей».

— Давненько не помню, чтоб кто убил. Раньше бывало, а теперь строго, — сказал Степан.

— Нет, у нас умку не трогают, — вставил свое слово и Толик.

— Ну нет так нет. А то купил бы. Один наш сослуживец богатую шкуру с Чукотки привез, тоже в командировку ездил. На весь диван не поместилась, лапы на полу лежат, — сказал ревизор. Он помолчал и, усмехнувшись, снова спросил: — А может, батя, ты меня боишься? Думаешь, ревизор — значит, опасно? Не бойся, я неопасный, не по этому профилю работаю. Так что, как говорится, бог не выдаст — свинья не съест, — добродушно хохотнул он.

Степан выпрямился на табуретке и приподнял косматые брови, точно его чем-то заинтересовали последние слова ревизора. Потом тоже хохотнул и с предельной ласковостью сказал:

— Нету, мил человек, у меня этого товару. А был бы, я б тебе и так дал, без платы. А теперь, считай, пора нам и укладываться, — неожиданно заключил он, поднимаясь. Снял с гвоздя лампу и сказал ревизору: — Я вам в комнате постелю, на кушетке.

— Да мне безразлично, — ответил тот. — Было бы куда голову приклонить да чем укрыться.

— Это мы найдем, — сказал Степан, и спросил: — А звать-то вас как будет?

— Иван Иванович Толбуев, — ответил ревизор, выбираясь из-за стола.

— Так это мы все найдем, Иван Иванович, — повторил Степан, уходя с лампой в смежную комнату. — И подушку найдем и укрыться. И в печку еще подкинем, чтоб теплей было.

Степан взялся стелить постели в комнате, где был и шкаф, и приемник, и швейная машинка, и кушетка, застланная клетчатым пледом, и кровать с горкой подушек. Толик с ревизором в это время вышли из кухни за дверь. Вскоре они вернулись, запорошенные снегом.

— Погодка, черт бы ее взял! — сказал Степану ревизор, войдя в комнату. — С такой поездкой я и в месяц с делами не управлюсь. Сегодня уж никак на пургу не рассчитывал.

— Кабы мы да управляли ею, погодой, — ответил Степан. — А то ведь не нам она подчиняется — высшей силе подвластна.

— А ты что, батя, в бога веруешь? — спросил ревизор, снимая на пороге комнаты валенки.

— В бога нет, а в знамение судьбы верую, — с раздумьем ответил Степан. — Поздно ли, рано, а случится знамение — и вот оно, никуда не денешься. Ложись, Иван Иванович, отдыхай, — сказал Степан и ушел с лампой на кухню.

Толик бросил на топчан в кухне свою кухлянку, скатал телогрейку, намереваясь использовать ее вместо подушки, но Степан забраковал такую постель. Внес из сеней ватный матрас, а из комнаты подушку с одеялом. Притворив дверь в комнату, он негромко спросил Толика, поведя глазами на закрытые двери:

— Никак первый раз в колхоз едет? Или, может, раньше бывал?

— Не знаю… Не помню, чтоб бывал, — неуверенно ответил Толик. — Утром по селектору передали, что прилетел и у полярников ждет. Меня Итты сразу послал. Жаль, пурга мал-мало помешала.

— Пройдет к утру, — сказал Степан и кивнул на окно: — Слышишь, в пол-силы метет? Вроде черный котенок мяучит.

— Батя, почему ты прошлый раз тоже сказал, что у пурги черная песня? — улыбнулся Толик, умащиваясь под одеялом.

— Какой же ей быть?

— Я потом вспомнил твои слова и все время думал: почему черная? Пурга всегда белая.

— А бог его знает, почему, — усмехнулся Степан. И, подумав, сказал: — Черная, да и все.

2

Ревизор постанывал во сне: может, снилось что-то страшное. Степан лежал на боку на широкой кровати напротив кушетки, слышал тяжелое дыхание ревизора и жалостное завывание пурги, волнами наскакивавшей на стены избушки. Из кухни в комнату проникало розовое свечение — от сильно раскалившейся плиты. Степану видна была голая нога ревизора, высунувшаяся из-под одеяла и свисшая на пол с низкой кушетки. Нога тоже была розовая, как и все предметы в комнате. Степану хотелось окликнуть ревизора, сказать, чтоб подтянул ногу, и поговорить с ним. И не окликал, не зная, с чего начать разговор.

Так и лежал он в молчаливом бездействии, пока мысли его, без всякого спросу, не пустились ворошить прошлое…

Эту странность Степан заметил за собой еще когда бегал в школу. Назовет, допустим, учитель географии какую-нибудь страну, реку или город, и Степан в самом названии тотчас же видит определенный цвет. Слово «Москва» сразу окрашивалось в желтизну, Франция представлялась коричневой, Англия — зеленой, Австралия — обязательно белой. Одесса у него тоже была зеленой, Киев — серым, Черное море почему-то выдавалось сиреневым, и так без конца и краю. И имена людей собирались в кучки по цветам. Васи, Сергеи, Оксаны — синие, Люды, Олеги, Николаи — какие-то оранжевые, словом, разные имена свой колер имели. То же самое и с песнями происходило. Сообщат из громкоговорителя (до войны громкоговоритель редкостью считался, а у них в хате висела меж окон эта диковинка), что певец Леонид Утесов сию минуту исполнит «Легко на сердце», и Степану, еще до того как запоют, вся песня виделась ярко-розовой. А вот «Мисяц на нэби, зиронька сяе» представлялась вытканной из серебристых нитей. И все песни, которые доводилось ему знать и слышать, имели яркие или пестрые цвета, кроме одной — «Дубинушки». «Дубинушка», с ее «Эх, ухнем», почему-то неизменно рисовалась ему черной и тягучей, как смола. Через много лет, уже здесь на Севере, такой же черно-тягучий цвет виделся Степану в реве и посвистах диких полярных пург.