Свадьбы

На кухне начинялись колбасы и кендюх, шпиговался салом и чесноком окорок, жарились в печи кровянки, что-то шкворчало в горшках, высоко обложенных на припечке жаркими углями.

— Настя, золотце, детка моя, там три доски с сучками, — появлялся на кухне Вася, одетый в свою неизменную спецовку с яркими значками-наградами. — Иди, мамочка, кинь оком: класть их или откинуть?

Распарившейся возле печи Насте было не до Васи, и она отвечала ему:

— Клади, Вася, клади. Клеенкой накроется — не видно будет. Выпей рюмочку и клади. Сам налей, вон на окошке стоит, и закуси чем-нибудь. Да много не наливай, а то еще топором поранишься.

— Настя, мамочка, ягодка моя, ты ж меня знаешь! — сипел в ответ Вася, наливая себе рюмочку. — Все, как надо, будет. Я за свою работу головой отвечаю. На меня ни один человек не обидится.

— Да что я, не знаю? — отвечала Настя. — Ты закуси, закуси! Вот ухвати вилкой печенку жареную!

— Не хочу, Настя, золотце, счастье мое! Я закурю лучше, — Вася лез в карман за махорочкой. — Я никого никогда не обдурил. Потому и меня не обдурят. А если захотят обдурить, я мигом догадаюсь. Глянул — и все понял.

— А как же! — отвечала Настя, держа на весу кишку и заталкивая в нее начинку. — Каждый понимает, когда его обманывают.

— Не скажи, Настя, не скажи, золотце, — говорил Вася, чадя вонючей махоркой. — Я тебе, мамочка, вчерашний пример приведу. Сергуня Музы́ка дом через нашу контору ремонтирует. Пришел он вчера с другом — ты его видела, он тоже моряк. Ну, пошли мы смету составлять. Сам Кавун наш, прораб, я и Гмыря. Ну, обмерили, посчитали, на две тыщи восемьсот переделка потянула, с верандой, конечно. И Кавун Сергею говорит: «Если прямо сейчас полную сумму оплатите, прямо с понедельника начнем». Я-то знаю, что он брешет. Он этих подрядов по всему городу нахватал, а в кадрах текучка. Клянусь тебе, мамочка, хорошо, как через месяц матерьял завезут. Сергуне бы так сказать: «Как рабочих пришлете, так и заплачу». Тогда б и Кавун раскумекал, что его обман раскрыт.

— А вы б тому моряку намекнули, если знали, — сказала Васе чернобровая женщина, помогавшая Насте.

— Мамочка, рыбка моя, я ему кивал и моргал, да у него вот тут не сработало! — Вася постучал себя костяшками пальцев по голове. — Я вечером пришел к нему и говорю: «Что ж ты, Серега, я ж тебе моргал!» Так, ягодка моя, думаете, что он? «Я, говорит, деньги внес, значит, сделают».

— Хороший он парень, Сережа, — сказала Настя. — Я с ним вчера на улице разговаривала: самостоятельный такой и серьезный. Вот вам и без родителей рос!

— А зачем им теперь родители? — отозвалась другая помощница Насти, достававшая из печи противни с пахучими кровянками. — Им теперь дружки-подружки дороже. Выдрющиваются один перед другим с гитарами да транзисторами. Понавешают их на шею, волосья распустят и метут клешами землю. Ото и все ихнее занятие.

— А чем это гитара плоха? — ответила Настя, потому что сын ее Толик и гитару с транзистором имел, и волосы длинные носил, а Настя в сыне души не чаяла.

Вот так поговорив с женщинами и пропустив рюмочку, Вася Хомут брался за ножовку и топор. А спустя малое время опять появлялся в проеме дверей и сиплым голосом сообщал:

— Настя, рыбка моя золотая, гвозди кончаются! Мне домой сбегать или у тебя свои есть?

— Есть, Вася, есть. Сейчас найду в сарае. А ты пока рюмочку пригубь. Да заедай ты, ради бога. И не лей много, а то мне Валя твоя задаст!

— Никогда! — уверял Вася и заводил знакомую песню: — Валечка, детка, рыбка моя, красавица ненаглядная!..

В полдень прибежал младший сын Васи Хомута, Лешка (старший, Володька, служил лейтенантом на Дальнем Востоке), тот самый Лешка, что когда-то играл с мальчишками в футбол, побежал за мячом и услышал из колодца голос родного отца. Теперь Лешка подрос и был уже в четвертом классе.

— Пап, пошли обедать, — позвал он отца.

— Видишь, мне некогда. Я после приду, — ответил Вася, старательно затесывая столбик, который надлежало вогнать в землю.

— Пап, пошли. Мамка на перерыв пришла, зовет! — не отходил от него Лешка.

— Правильно: у вас перерывы есть, а у меня их никогда нету. Так вы сами и обедайте, — отвечал Вася, усердно тюкая топором и не оборачиваясь к Лешке, чтоб не выдать принятых рюмочек. — А ты вот скажи, чем ты с утра занимаешься?

— Ничем, — честно ответил Лешка.

— Вот. Ничем. Так оно и есть, рыбка моя. Никакого полезного дела не сделал. Книжку не раскрыл. Нет у тебя, Лешка, никакой тяги к знаниям. А раз так — быть тебе пастухом. Я тебя к деду Сергачу отведу, будешь его козу под лесом пасти.

— Ска-ажешь! — засмеялся Лешка.

— А-а, смеешься! Не смейся, рыбка моя. Как сказал, так и будет, — обернулся к сыну Вася Хомут и малость покачнулся. Но придержался за чурбак, на котором тесал столбик, и сел на него, желая продолжить отеческую беседу с бездельником Лешкой. И сразу же выдал себя.

— Ты уже-е-е! — понимающе сказал Лешка.

— Что значит — «уже»? — удивился Вася Хомут. — Что оно значит, твое «уже»? Ну-ка, ответь отцу, только честно.

— Сам знаешь, — сказал Лешка. — Лучше не ходи обедать, а то опять будет тебе от мамки. А еще слово давал!

— А я и не пойду. Раз слово дал, значит, не пойду, — согласился Вася.

— Ладно тогда. Я тебе скажу, как она уйдет. Тогда спать завалишься, — рассудил Лешка.

— Правильно, рыбка моя, счастье мое босоногое. Но я спать не могу. Видишь, сколько работы? Начать да кончить. Ну, беги быстренько, чтоб мамка не волновалась. Скажешь, некогда мне, понял?

Лешка кивнул и побежал к калитке, стуча по земле босыми пятками.

— Ты смотри мне, чтоб книжку сегодня почитал! — крикнул вдогонку ему Вася. — Тебе что учительница говорила? Чтоб ты чем летом занимался? Слышал?

— Слышал, слышал! — прокричал ему уже из-за забора Лешка.

Вася поднялся с чурбака, попил из колонки холодной воды и снова взялся за топор.

Он еще несколько раз заглядывал на кухню, где уже совсем нечем было дышать от жары и запахов жареного, но Настя больше не предлагала ему рюмочек: боялась, что получится у Васи перебор и он отправится спать, бросив на полдороге работу.

Настя Колотуха от природы была добрейшая женщина, и добряком был ее Петро. Бывают у людей такие лица, с такими глазами, губами, бровями, с такой улыбкой, постоянно таящейся в уголках рта, что лишь посмотришь на них и сразу подумаешь: вот она, доброта людская! Вот такие лица были у Петра и Насти. И профессии у них были добрые: она — медицинская сестра, он — водил тепловозы. Настя получала немного, а Петро до трехсот в месяц. Жили в полном достатке, а потому ни в чем не отказывали Толику, единственному сыну. Захотел радиолу — вот тебе радиола, захотел в Грузию съездить — вот тебе Грузия, решил Москву поглядеть — вот тебе Москва, столица нашей Родины. А выдержал сын экзамены в техникум, Настя от радости плакала. Они ему и один костюм, и другой, и джинсы за семьдесят рублей, и по сотне в месяц в техникум шлют. Насте говорили: балуешь, мол, его, зачем к роскоши приучаешь? Но она рукой махала:

— Хватит, что я в нужде росла, в одном платьишке за Петра выходила. А как хотелось одеться девчонкой! Так пусть он за меня пофорсит. Что ж нам для сына жалеть? Он у нас не какой-нибудь тунеядец. С курса на курс на сплошных четверках да пятерках перескакивает.

Вот и свадьбу они с Петром решили сделать такую, чтоб надолго запомнилась и сыну, и невестке, и ее родителям, и всем приглашенным. Узнав, что Серобабы будут играть свадьбу в столовой-ресторане, Настя даже руками всплеснула:

— Как же им не стыдно? Что им там подадут, в столовке? Борщ с котлетами и колбасу харчпромовскую? Да еще в двенадцать ночи домой выпроводят?

Нет, Настя и Петро и подумать не могли о столовой! Разве нет у них своего дома? Разве нет своего двора, где на свежем воздухе сотня человек спокойно разместится? Разве не продаются на базаре восьмипудовые кабаны, сыр, сметана, цибуля? Разве не растут у нее на огороде отборные огурчики и помидоры? И разве, наконец, нет у нее рук, чтобы нажарить, наварить и напечь? И у Петра есть руки, чтоб наносить из магазина и загодя поставить в погреб водку и шампанское, коньяк и вино. И ноги есть у Петра, чтоб сходить в Дом культуры и договориться насчет оркестра.