Вступление в должность

Так что и этот звонок не внес никакого смятения в Ирину душу.

И погода на улице была хорошая, и трамваи весело звенели, и люди, казалось, только то и делают, что улыбаются друг другу. И Павлик сразу заметил, какое у Иры настроение.

— Ты сегодня сияешь, — сказал он, когда они уселись на диванчике в тупичке коридора.

— Еще бы — день получки! С долгами расплатилась и новых наделала.

— А новых зачем?

— Взяла у Динки четыреста, отдам Зайцевым. Ты доволен?

— Вполне.

— Это во первых строках, — шутливо говорила Ира, раскрывая свою сумочку на «молнии», в которой носила кошелек, зеркальце, пудру, помаду и прочие мелочи. — Во вторых строках — следующее. Раз мы возобновляем интеллектуально-духовную жизнь, то начнем с репертуара нашей русской драмы. Ты выходишь из больницы, неделю возлегаешь дома, затем берешь меня и Светку под ручки — и мы чинно отправляемся смотреть новую пьесу. Вот, пожалуйста: три билета на премьеру, — Ира показала мужу билеты и продолжала: — Ну а в третьих строках — почему же не радоваться, если ваша ненаглядная дочь влюбилась?

— Так уж сразу и влюбилась!

— И папа торопится выдать жениху визу на посещения невесты в доме, где проживает вышеуказанная невеста. Не так ли? — шутливо говорила Ира.

— По-моему, запретить — не лучший вариант.

— Ах, какой вы тонкий психолог, Павел Владимирович! Вы, конечно, исходите из того, что запретить — значит, позволить встречаться в иных местах? Между прочим, вы правы: вчера они любезно беседовали в подъезде, между лестницей и почтовыми ящиками. Ваша дочь объяснила, что они «забежали от дождя».

— Но ведь был дождь.

— Разве есть такое, чего при желании нельзя объяснить?

— Ты видела этого мальчика?

— Почти нет, Он находился вне пределов светового освещения. Стоял, как детектив, под лестницей и исподлобья прощупывал меня взглядом. Но сведений о нем поступило предостаточно.

— Какие же? — улыбнулся Павел.

— Живет «в доме, где химчистка», он — «из восьмого», он — «помогал ей убирать класс, но больше мешал». И он ей «немножко нравится».

— Вот и прекрасно.

— Теоретически я подкована, поскольку когда-то штудировала педагогику, читала Песталоцци, Ушинского и Макаренко. А вот практически большой вопрос!

— А в чем ты видишь расхождение?

— Павлик, ты вернешься домой и займешься этим вопросом. Ей-богу, я тебе целиком и полностью его вверяю.

— Хорошо, хорошо. Света неглупая девочка.

— Неглупые девочки тоже… Ладно, не дергай правой бровью. Я ведь знаю, что это означает несогласие. Молчу.

Ира пробыла у Павла часа два, и когда еще через час подъехала к дому, было совсем темно. Солнце — как летом, зелень — как летом, а день заметно укоротился. В подъезде никого не было. Но Ира непроизвольно остановилась, и глаза ее быстро исследовали полумрак под лестницей, нависавшей над почтовыми ящиками.

«А вдруг они стоят в другом подъезде, не в нашем доме? — подумалось ей. — Может, вправду лучше, если мальчик будет заходить к нам?»

— Дочь моя, что ты ела, что пила сегодня? — весело спросила Ира, когда Света открыла ей дверь. — Возьми сумку. В ней много вкусного и твой любимый зефир. И привет тебе большой от папы. Это от папы, — поцеловала она Свету.

— А он мне днем звонил, мы разговаривали. Мам, тебя ждут, — тише сказала Света, указав глазами на дверь.

Но Аля уже сама вышла из комнаты: рыженькая, курносая, большеротая. Нос у нее красный, веки вспухшие. Плакала она, что ли?

— Здравствуйте, Ирина Николаевна.

— Здравствуй, Аля. Заждалась меня? Ты кстати приехала, — Ира слегка обняла Алю за плечи.

Неожиданно Аля припала к ней и громко зарыдала.

— Что мне делать, Ирина Николаевна?.. Что делать?.. — говорила она сквозь слезы. — Помогите мне…

— Что случилось? — растерялась Ира. — Пойдем в комнату, пойдем…

— Такая беда… просто страшно… Но надо же что-то делать, — плакала Аля.

— Беда? Что-нибудь с Машей, с мужем? — Ира усаживала Алю в старенькое раздвижное кресло. — Света, дай воды!..

Света быстро принесла стакан воды и осталась в комнате, испуганно глядя на Алю. Та заливалась слезами. Слезы текли по ее лицу, подбородок дрожал, зубы стучали по стеклу, когда она пила воду. — Что случилось, Аля? Говори же, — Ира присела на стул возле Али.

— Сейчас… — Аля ладонями вытирала слезы. — Маму посадили…

— Посадили? За что, когда?..

— Вчера с работы забрали… У нас был обыск… все описали, — Аля терла и терла ладонями лицо. Вид у нее был пришибленный, жалкий…

Известие ошеломило Иру.

— Что ты говоришь? Это ужасно!.. Но если ничего такого нет, если окажется…

— Ничего не окажется, Ирина Николаевна, — громко всхлипнула Аля. — Вы же сами знаете… Все проходило через ее руки… все, что в ресторане… Может, кто-то из них и выкрутится…

— Так она не одна арестована? — догадалась Ира.

— Ну да… Начальник кондитерского…

— Ах, Матвей Зиновьевич! — непроизвольно вырвалось у Иры.

— Ну да… Еще Бузенков, Рудич и Буравчик.

Никаких этих Бузенковых-Рудичей-Буравчиков Ира не знала и не слышала о них. А может, это те самые, кого она видела тогда в полуподвале «Фиалки»?.. Был такой случай однажды, Ира поехала к Дарье Игнатьевне на работу достать чего-нибудь вкусненького к празднику. Тогда Дарья Игнатьевна наделила ее понемногу тем-сем, подсчитала, сколько все стоит, и хотя Ира отказывалась (мелочи), насильно заставила взять ее два рубля сдачи с двадцати. Тогда же на складе у Дарьи Игнатьевны «обедали» трое каких-то мужчин. Один — в дорогом пальто и шляпе, другой — в рабочей телогрейке, третий — в потрепанном плаще, но с дорогим мохеровым шарфом на шее. Они сидели на ящиках вокруг бочки, застланной газетой, а Дарья Игнатьевна «накрывала на стол»: мыла водкой пыльные стаканы, нарезала огромными кусками осетровый балык, вспорола ножом пятикилограммовую банку икры.

Может, это и были те самые Бузенковы-Рудичи-Буравчики?..

— Так их целая группа? — для чего-то уточнила Ира, хотя и так было ясно, что арестованы пятеро.

— В том-то и дело… Групповое — самое страшное… — Аля снова заплакала и быстро проговорила: — Ирина Николаевна, помогите нам, поймите меня…

— Тебе, наверно, нужны деньги, — догадалась Ира, — Я тебе сейчас же отдам те, что должна вам. Света, в сумке на дне — мой кошелек. Быстренько неси!

— Не деньги, не деньги, — горько усмехнулась Аля. — Деньги есть… Может, у вас есть знакомые в прокуратуре? Или следователь… какой-нибудь судья?.. Чтоб кто-нибудь взялся ее спасти.

— Откуда же у меня такие знакомые? — удивилась Ира.

— Вот видите, все теперь так… — Аля жалко скривилась. — Теперь все в сторону.

— Послушай, Аля, дело не в этом, — вдруг рассудительно заговорила Ира. — Даже если бы у меня и были такие знакомые — чем они могут помочь? Они скажут единственное: разберутся, если не виноваты — освободят. Ты меня понимаешь?

— И Костя такой сволочью оказался, — снова заплакала Аля. — Забрал свои чемоданы и ушел к своей матери. Его-то вещи не описали!.. А когда все хорошо было, он шелковый был… («Вон Костя наш: девяносто чистыми приносит, Машке на конфеты» — это Дарья Игнатьевна о зяте.)

Ира понимала состояние Али: мать посадили, муж ушел, осталась с дочкой, сама не работает, и бабушка старушка… Было все хорошо — и вдруг такой поворот. Вот и мечется, не знает, куда кинуться, у кого просить приюта и защиты…

Ира старалась утешить Алю, горевала вместе с ней, уверяла, что все обойдется, хотя была убеждена, что ничего не обойдется: пришел час расплатиться Дарье Игнатьевне за «шикарную жизнь». («Ты же знаешь, как я живу. У меня одного птичьего молока не хватает».) Невеселый итог — тюрьма на склоне лет. Вот тебе и фунт изюма!

Но говорить подобное Але было бы жестоко. По-человечески Ире было жаль Алю, вот такую — плачущую, беспомощную, жалкую, убитую горем. Наверно, с той минуты, как арестовали мать, у Али не просыхают глаза. Ира напоила Алю чаем, предложила остаться ночевать.