Страница 5 из 58
Я смотрела на разномасштабные фотографии, то снимки с телескопа, то дорога в горы, то Косоуров со смеющимся юношей возле двух байдарок, а вот афиша лекции. Явившись по рассеянности в музей без очков (а я постоянно диссимулировала, разыгрывала нормальное зрение со своей-то врожденной дальнозоркостью), я перевглядывалась, теперь кружилось все, мутило, начиная с переносицы завоевывала территорию мигрень: виски-темя-затылок-вся голова…
— …Орден с алмазным Ковшом Большой Медведицы, таких в России два: у отца и у Юрия Гагарина. А это сообщение о присвоении имени отца звезде. Что с вами? Вам плохо?
— Мне плохо, — отвечала я. — Это оттого, что я забыла очки.
Я уснула — или потеряла сознание.
Но снилось мне.
Вот иду я, иду, спешу, с толстой сумкой на ремне пересекаю отсеки квартирного города, все получат свою корреспонденцию, даже плясать не придется, Аб, Абаза, Абаканов, Аствацатуров и Авьерино, Абдурахманов, Аблесимов и Аввад, группа Акимовых, всегдашние компании Александровых, Алексеевых и Андреевых, одинокий Амантов, редко утруждающие почтальона Балахмут с Балаяном, незнакомые друг с другом Беккеры, оба Благовещенских, два Валдая, а также Валдайцев и Валдайский, все Васильевы, Войно-Оранский, Горовой-Шолтан, Джанелидзе, Горбатов-Калика, Гедройц-Юраго, Георгиади и Георгенберг, Дзен и Дешалыто, Докукин и Докучаев, Девлет-Кильдеев и Доппельмайер — все до одного.
Раскладываю конверты по ящикам почтовым и время от времени читаю, хоть и нельзя, чужие открытки. Некто Абалаков пишет Косоурову: “Я теперь пытаюсь понять, на какой высоте наблюдаем мы в горах феномен 73° северной широты”. Чего только не пишут друг другу люди. На сей раз я пошла разносить письма к ночи, и, чтобы подбодрить себя, пою негромко на пустынной гулкой лестнице: “Уж полночь близится, а Германна все нет”.
— Какого Германа? — спрашивает поднимающийся бесшумно по ступеням коротко стриженный седой человек в спортивных тапочках и тренировочном костюме. — Уж не Германа ли Герасимовича с третьего этажа?
— Как какого? Минковского.
Он садится на ступеньку, зайдясь смехом, мой ответ его сразил.
— Откуда вы знаете про Минковского?
— Мне вчера Студенников рассказал.
— Кто такой Студенников?
— Адресат из переулка.
— Так и я адресат, — говорит ночной бегун, подымаясь, — отдайте мне мою открытку, мне лень ящик отпирать. Я Косоуров.
Тут я узнаю глаза человека, встреченного в детстве в Пулкове. Осознав в полудреме, что мне снится момент давно прошедшей яви, провалилась я в другие слои снов, чтобы вынырнуть в “лифте”, комнатке с горсточку, где в большое оконное стекло бьется черная бабочка с белыми цифрами на крыльях, в маленькой комнате под лестницей с наклонным потолком, полками книг, упирающимися в потолочные закрытые шкафчики. В пишущей машинке белел лист бумаги. Я положила свою сумку с письмами на пол, села за стол, нажала наобум святых (или — зная, что творю?) “пуск” на пульте, ушли в стены книжные стеллажи, откинулось дно у шкафчиков над головою, спустились на телескопических направляющих, позвякивая, реторты, колбы, змеевики, гибкие шланги, и очутилась я в клетке химической (алхимической?!) лаборатории, дыхание захватило, мне казалось, я вращаюсь в цирковой летающей тарелке, подобной подкупольному волчку, одновременно падая на арену так, что смещалось во мне все, словно забыла я раскрыть парашют; незнамо зачем, одурев, напечатала я на машинке год, число и название города — и открыла глаза.
— Я уже хотел “скорую” вызывать, — произнес стоящий надо мною сын Косоурова.
Кухня не крутилась, голова не болела.
— Сколько я спала?
— Минут двадцать. Я думал, вы без сознания.
Он был совершенно счастлив, что незнакомая трехнутая тетенька не изволила невзначай подохнуть у него на кухне.
Я напомнила ему об обещании показать кабинет отца. Он посмотрел на меня с сомнением.
— Я вас долго не задержу, — заверила я. — И со мной уже все в порядке.
У двери “лифта” он заявил, что на улицу меня проводит, вот только переоденется.
Теперь я стояла в приснившейся мне комнатенке с наклонным потолком — в окружении немо осуждающих книг — перед провокатором-листом, заправленным в старинную пишущую машинку.
Справа от пишущей машинки поблескивали лампочки пульта управления, слева лежала желтая открытка без картинки — от Абалакова.
Я села за стол, нажала “пуск”.
Как во сне, смотрела я на уходящие в стену книжные полки, падающие сверху шланги, спускающиеся сосуды. Как во сне моем, сидела я в сердцевине невеликой алхимической башни, глядя на возникающие голубые и белые кристаллы, слушая бульканье пузырьков воздуха в мерцающей воде. В круговерти падающего невесть куда “лифта” немеющими звенящими пальцами напечатала я на машинке: “14 ноября 1962 года, Ленинград”. И зажмурилась.
Сознания я не теряла, не падала, не отключалась, но словно меня не было вовсе, а потом я опять возникла.
Книги были на месте.
На полу лежала сумка почтальона.
Я подняла ее и пошла прочь.
Квартира была пуста, коридор темен. Я открыла французский замок, вышла на лестницу, захлопнула дверь, спустилась вниз.
На улице было пронзительно светло, отчужденно светло, и шел снег.
Он засыпал дороги, заваливал скаты крыш, обелял пересекающий Азиопу Пулковский меридиан, камуфлировал Ленинград образца 1962 года.
Я шла по снегу в осенних туфлях, мне было девятнадцать лет, я сдала сессию и уже успела разнести письма, — кроме одного.
Мело, мело по всей земле, веселой свежей метелью заметало мир.
Мне встретился идущий на этюды Леня Г., звезда левинского кружка рисования.
— Инн, привет. О! Что у тебя за авантажный прикид! Прям Монпарнас. Какая шапочка-беретка! Где только надыбала? Надо твой портрет написать. А сумка-то, сумка почтальона. Мечта. “Кто стучится в дверь моя? Видишь, дома нет никто. — Это я, твоя жена. — Заходи по одному”.
Немного поплутав в двух каре дворов, соединенных арками друг с другом и с меридианом, отыскала я парадную, дверь мансарды, позвонила (звóнок был голосок звонка, грустен, как ямщицкий колокольчик из романса), и мне открыл адресат — Студенников В. В.
Был он худощавый, высокий, смуглый, в светлой рубашке с расстегнутым воротом, ни на кого не похож.
Я достала его письмо, уронила.
Мы наклонились за конвертом одновременно, одновременно, как в танце, выпрямились, но конверт он схватил раньше меня.
— Вы новый почтальон?