Страница 38 из 58
Выйдя из палатки, увидели мы рассерженного Трофимова.
— Рехнулся твой, Инна, приятель. Кота в мешок запихал и увез на раскопки.
— Зачем?
— Грозился по-разному. Сначала — что закопает и конскими черепами закидает, потом — что в Енисее утопит, потом — что удавит. Грузовик угнал. Грач из соседнего отряда приедет, то-то мне влетит.
— Утопить и здесь мог, — заметила подружка.
— Заступники бы нашлись. А там он с котом один на один. Инна, ты куда?
Когда добежала я, запыхавшись, до хижины чабана, вдалеке промчался обратно в лагерь грузовик.
— Ну, выручай, голубушка! — сказала я лошадке.
И поскакали мы.
Кошачьи вопли неслись из сруба “странного захоронения”, я повернула кобылку направо, она остановилась, сбросив скорость внезапно, на краю раскопа, а я продолжала двигаться, перелетела через ее гриву, приземлилась в яме (в углу сруба крутился в мешке придавленный доскою вопящий кот), хрупнуло, ухнуло, сердце зашлось, и весь пол, словно плот, пошел вниз, я думала, что проваливаюсь в тартарары, но движение было недолгим, я перекатилась на спину, мне было больно, меня тряхануло, но движение прекратилось, голова пошла кругом, потому что мир изменился, зеленью радуги полыхнуло надо мной небо.
Прямоугольник сруба, открытого в зазеленевшее небо, сузился, словно в дальней перспективе. Вокруг меня каждое бревнышко обновилось, сосуды из черепков собрались в свежеобожженные полые тела вращения. Мой колодезь могильника в заколдованном пространстве был одновременно холмом в степи под закатным солнцем. На холме сидели двое, он и она, только что обретшие плоть потревоженные скелеты. Главное в этом мире была красота. Хороша была пара под одним из дикарских солнц, звенели золотые бляшки на лбу и висках юной скуластой красавицы, брякали нашивки из бронзы и электрона на одежде ее, вечерние тени гуляли загаром по плотно пролепленному лицу собеседника ее, высвечивали его от войлочной шапки до подковок рыжих сапог.
Согласишься ли, говорил он, последовать за мною в сады смерти, когда уйду туда?
Мне страшно умирать, мне так мало лет, отвечала она. У нас все умирают молодыми. Если хочешь жизни со мной, выбери и смерть со мной и подтверди, что выбор сделан. Ты мил мне, я хочу быть твоей. Хочешь ли ты, чтобы у смертного моего одра опоили тебя сомой, окурили коноплей и, душа удавкой, держа за руки, закололи кинжалом? Нет, не хочу. Тогда не быть нам вместе, потому что женщина должна следовать за мужчиной при жизни и после смерти. Тогда не лягу я на тебя ни на холме, ни в траве, ни в жилище, пустым будет без семени моего чрево твое, не стану пить слюну твою, волосы твои расплетать. Нужна ли тебе жизнь без меня? Нет, не нужна. Так возьми тело мое и смерть мою с ним. Что ж ты молчишь, что плачешь, почему порвала драгоценные стеклянные бусы и не ищешь их в ковыле? Потому что я согласна. Пусть убьют меня подле трупа твоего, пусть запытают вместе лошадей наших на тризне. Буду твоей, буду гордиться, когда выпьешь из черепа врага своего, когда закажешь мне у степных мастеров свадебный убор червонного золота, пятнадцать оленей златых по числу моих лет на пояс и сокола на запястье, да войдет в тебя фарн в образе твоем.
Сияла для них в зеленеющем небе звезда Тишрийя, они целовались в устрашающе цветном, идеально отрисованном мире, где все было причиной самого себя, где все сияло красотой, только эта красота была смерть. Я упала в страну счастья, я нашла ее, ужас охватил меня и от их счастья, и от страны, — и я закричала. Я лежала, крича, пара целовалась, лошади щипали траву, богини плясали, наверху люди заглядывали в раскоп, кажется, она не может встать, что ж она так кричит, да поднимите же ее, черт побери, осторожней, уж не сломан ли у нее позвоночник?
Они прыгали то ли в могильник, то ли на холм вечерний, настил снова пошел вниз под их тяжестью, небольшая подвижка, почти неощутимая, но с нею пропала страна счастья, исчезли влюбленные номады, сгинули плясуны, рассыпались амфоры.
— Инна, тебе больно? Где болит?
— Не трогайте ее! Сейчас брезент сбросим, поднимете на брезенте.
— Она хочет пить.
— Ой, только не спирт.
— Да вода, вода у меня в зеленой фляжке, чуть-чуть красненького плеснул, вино по-гречески, Инна, пей, не бойся.
— Молодцы, аккуратно ее достали. Лежи тихо, сейчас к врачу поедем. Где болит?
— Рука болит…
— Разжать пальцы можешь? Мать честная, у нее в кулачке бляшка с грифоном…
— Кот… где кот?..
— В мешке чертов кот, живехонек, здоровехонек.
— Не надо к врачу…
Ничего у меня врач из Сорокина не нашел, кроме пары синяков. Мы ехали в лагерь, меня трясло, одеяла, в которые меня завернули, не грели.
— Ты что так кричала? Испугалась? Ударилась?
— Хуже всего красота, — сказала я, — она не спасет мир, она погубит, нехороша красота, да и счастье не лучше.
— Бредит. Все-таки головой, видать, стукнулась.
— Легкий шок, врач сказал.
Утром Грач заявил, что отправляет меня в Ленинград. Я расплакалась. Но он был неумолим.
— Отдохнешь, хорошему невропатологу покажешься.
— Я здорова!
— Я надеюсь.
Плача, я стала выходить из его палатки.
— Инна, не всем можно находиться на порогах древнего мира. Это опасное место.
Моментальный сон наяву настиг меня, мгновенный, тут же испарившийся. Бабушка-шаманка в высокой шапке заглянула в палатку; за руку держала она слепого юношу-шамана в женской юбке; с другой стороны за подол ее держалась крошка Вертрагна.
— Не садись в лодку мертвых, начальник, — промолвила шаманка, пропадая.
— Вы хотите что-то сказать?
— Мне приснилась шаманка, она не велела вам садиться в лодку мертвых.
— Идите, Инна, все будет хорошо.
Утром разъехались все, в пустом лагере остались только повариха да мы с Трофимовым, которому велено было проводить меня.
Мне стало трудно молчать, и я сказала:
— Теперь я знаю, кто такой кентавр. Это скиф.
Прервал молчание и Трофимов:
— Зачем все это? Для чего затапливать степь, курганы, деревья? Наши покойники, не оживая, превратятся в утопленников.
— Говорят, электростанция добавит краю энергии, — неуверенно отвечала я. — Для заводов… для производства… Ну… у людей в домах всегда свет будет гореть…
— Лучше б они при свечах сидели да лучину жгли.