Страница 19 из 254
В то же время условия «освобождения» Красной Армией Восточной Европы оставались совершенно неверно истолкованными на Западе. Историки не замечали различия между двумя типами освобождения: один привел к восстановлению демократии, другой открыл дорогу к установлению диктатур. В Центральной и Восточной Европе советская система по сути претендовала на наследство Тысячелетнего рейха, и Витольд Гомбрович в нескольких точных образах представил трагедию этих народов: «Окончание войны не принесло полякам освобождения. В этой унылой Центральной Европе она означала лишь то, что на смену одной ночи пришла другая, палачей Гитлера заменили палачи Сталина. В то время как возвышенные души в парижских кафе приветствовали ликующим пением «освобождение польского народа от феодального ига», в самой Польше те же самые сигареты перешли из одних рук в другие и попрежнему жгли человеческую кожу». Вот где находится разлом между двумя типами европейского опыта. Однако очень скоро некоторым авторам удалось приподнять край занавеса над методами обращения в СССР с освобожденными от нацизма поляками, немцами, чехами и словаками. Третья причина «затемнения» более изощренна, а также более деликатна. После 1945 года геноцид еврейского народа казался парадигмой новейшего варварства, заняв все обозримое поле массового террора в XX веке. Коммунисты, отрицая на первых порах специфику нацистских преследований евреев, быстро сообразили, какую выгоду они могут извлечь из признания этой специфики для регулярного реанимирования антифашизма. Призрак «гнусного чрева, еще способного плодоносить» — знаменитая формула Бертольда Брехта — регулярно возникал в их пропаганде по всякому поводу и вовсе без повода. В более поздние времена, подчеркивая «единичность» геноцида евреев и сосредотачивая внимание на исключительности этих зверств, они препятствовали распознаванию явлений того же порядка в коммунистическом мире. Да и можно ли было вообразить, чтобы те, кто своей победой в войне способствовали крушению человеконенавистнической системы, сами действовали теми же методами? Наиболее распространенной реакцией на постановку подобного вопроса был отказ вообще рассматривать такой парадокс.
Первый крутой поворот в официальном признании коммунистических преступлений произошел 24 февраля 1956 года. В тот вечер первый сежретарь ЦК КПСС Никита Хрущев поднялся на трибуну XX съезда Коммунистической партии Советского Союза. Заседание было наглухо закрыто для гостей, присутствовали только делегаты съезда. В полном молчании, ошеломленные, слушали они, как первый секретарь партии методично разрушал образ «отца народов», «гениального Сталина», бывшего на протяжении тридцати лет героем в глазах всего мирового коммунизма. Этот доклад, известный как «тайный доклад Хрущева», стал основной точкой разлома современного коммунизма. Впервые коммунистический руководитель самого высокого ранга признавал официально, хотя только перед своими товарищей по партии, что режиму, захватившему власть в 1917 году, были свойственны «уклоны» самого преступного характера.
«Господин X» сокрушил одно из главных табу советского режима по многим соображениям. Главная его цель заключалась в том, чтобы приписать злодеяния коммунизма одному Сталину и таким образом ограничить вред, наносимый режиму подобным разоблачением. Равным образом его решение объяснялось и желанием нанести удар по клану сталинистов, сопротивлявшихся действиям Хрущева, которые противоречили методам их былого хозяина; впрочем, летом 1957 года эти люди были отстранены от всех высоких постов. Заметим в этой связи, что в первый раз после 1934 года за их «политической смертью» не последовала смерть реальная, и, оценивая эту простую «деталь», можно понять, что мотивация Хрущева была более глубокой. Его, годами стоявшего во главе Украины, причастного к совершению и сокрытию огромного количества убийств, тяготила пролитая кровь. В своих воспоминаниях, несомненно приукрашивая себя, Хрущев так рисует свое душевное состояние: «Меня мучила мысль: «Вот кончится съезд, будет принята резолюция, и всё это формально. А что дальше? На нашей совести останутся сотни тысяч безвинно расстрелянных людей…».
И сразу же он резко упрекает своих товарищей: «Как быть с прошлыми расстрелами и арестами? (…) Ведь мы уже знаем, что люди, подвергавшиеся репрессиям, были невиновны и не являлись врагами народа. Это — честные люди, преданные партии, революции, ленинскому делу строительства социализма в СССР. (…) Невозможно скрыть. Люди будут выходить из тюрем, приезжать к родным, расскажут родственникам, друзьям, товарищам, как всё было.
(…) Именно на (…) съезде мы должны чистосердечно рассказать всю правду о жизни и деятельности нашей партии (…) Когда от бывших заключенных партия узнает правду, нам скажут: позвольте, как же это так? Состоялся XX съезд, и там нам ни о чем не рассказали? И мы ничего не сумеем ответить. Сказать, что мы ничего не знали, будет ложь. (…) Даже у людей, которые совершили преступления, раз в жизни наступает такой момент, когда они могут сознаться, и это принесет им если не оправдание, то снисхождение».
Некоторые из этих людей, непосредственно принимавших участие в преступлениях Сталина и своим продвижением по карьерной лестнице обязанных уничтожению предшественников на высоких постах, выражали в какой-то степени сожаление — сожаление, конечно, деланное, небескорыстное, сожаление политиканов, но все же сожаление. Однако это вовсе не значило, что кто-то из них пытался остановить убийства. У Хрущева хватило на это решимости, хотя в том же 1956 году он не колеблясь двинул советские танки на восставший Будапешт.
В 1961 году на XXII съезде КПСС Хрущев говорил уже не только о жертвах среди коммунистов; он напомнил обо всех жертвах Сталина и даже предложил воздвигнуть им памятник в Москве. Это был явный подступ к черте, за которой пришлось бы затронуть сам принцип режима: монополию партии на абсолютную власть. Памятник никогда не был поставлен. В 1962 году первый секретарь разрешил публикацию Одного дня Ивана Денисовича Александра Солженицына, и не прошло двух лет, как 14 октября 1964 года Хрущев был насильственно смещен со всех своих постов. За этим, однако, не последовало его ликвидации, он тихо умер своей смертью в 1971 году.
Все аналитики признают решающее значение «тайного доклада», резко перечеркнувшего траекторию полета коммунизма XX века. Франсуа Фюре, порвавший в 1954 году с Французской коммунистической партией, писал в связи с этим: «Итак, тайный доклад февраля 1956 года сразу же, как только он стал известен на Западе, решительно изменил статус коммунистической идеи во всем мире. Изобличающий преступления Сталина голос донесся не с Запада, он прозвучал из Москвы, из ее святая святых, из Кремля. Он принадлежал не коммунисту-отступнику, но первому коммунисту мира, главе Коммунистической партии Советского Союза. Вместо того, чтобы вызывать подозрения в предательстве, что происходило с прежними выступлениями экс-коммунистов, он был подтвержден всем авторитетом, каким наделяла партия своего вождя. (…) Могучая власть тайного доклада над умами подтверждается тем, что не нашлось никого, кто осмелился бы его опровергать».
Этот факт тем более парадоксален, что с самого начала многие современники предостерегали большевиков против подобных действий. С 1917–1918 годов внутри социалистического движения противостояли друг другу поверившие в «свет с Востока» и беспощадные критики большевиков. Особенно споры касались методов Ленина: насилия, преступлений, террора. Несмотря на то, что в 20–50-е годы темная сторона большевистского эксперимента разоблачалась множеством свидетелей, жертв и специалистов по изучению режима в бесчисленных статьях и книгах, нужно было дожидаться, пока сами стоящие у власти коммунисты не признают, пусть осторожно и в ограниченных масштабах, эту реальность, чтобы в общественном мнении все шире и шире начало проявляться сознание истинности произошедшей драмы. Признание коммунистов было половинчатым, поскольку касалось только пострадавших товарищей по партии, но все-таки это было признание. Оно снимало обвинение в клевете с прежних свидетельств и явилось первым подтверждением того, что каждый подозревал уже давно: коммунизм стал причиной многих трагедий России.