Пути истории

Вплоть до XVIII в. европейские мыслители единодушно считали высшим достижением исторического процесса античность. Идея о том, что человечество вечно улучшается, может быть прослежена до энциклопедистов середины XVIII в. — Дидро и д'Аламбера[5]

, но концепция последовательных определенных этапов бесконечного прогресса, при котором следующий за нашим, еще не достигнутый этап истории будет наиболее совершенным, была впервые сформулирована маркизом де Кондорсе, активным участником Французской революции. Мы находим ее в работе «Опыт исторической картины прогресса человеческого духа», опубликованной посмертно в 1795 г. (Кондорсе умер в тюрьме).

От Кондорсе тянется нить к социалистам-утопистам, и прежде всего к Сен-Симону, который представлял себе историю как смену позитивных и негативных эпох с постепенным усилением позитивного начала. А от Сен-Симона путь вел к Марксу. Другим источником идеи прогресса является философия Гегеля, еще непосредственнее воздействовавшая на Маркса, который в молодости и был гегельянцем. Сам же Гегель начинал свою деятельность как лютеранский теолог и автор книги «Дух христианства»; он всегда оставался верующим, хотя его далеко не сразу сложившаяся философия как бы освободилась от прямого богословского влияния. Гегель оказал огромное влияние не только на Маркса[6]

, но и на всю философскую мысль XIX в. Проповедниками идеи прогресса явились такие очень влиятельные философы первой половины — середины XIX в., как Огюст Конт, Герберт Спенсер (для которого прогресс был «не случайность, а необходимость») и Джон Стюарт Милль. Неограниченность и бесконечность прогресса казались чем-то само собою разумеющимся людям второй половины XIX и всего XX века, и это несмотря на сформулированный еще в 40-х годах XIX в. Майером, Джоулем и Гельмгольцем закон сохранения энергии. Ничем не ограниченный, вечный прогресс (предполагающий, конечно, затрату энергии) есть случай вечного двигателя и противоречит этому основному закону природы. И в том заключается надежда человечества, поскольку «неограниченный» технологический прогресс уже привел человечество на грань экологической гибели, чего не предвидели ни Маркс, ни другие мыслители истекших полутора веков. Вообще само понятие «прогресс» внутренне противоречиво, потому что из закона сохранения следует, что всякое одностороннее прибавление оплачивается потерями с другой стороны, т. е. всякий прогресс есть тем самым и регресс: нет прогресса без потерь, и чем больше прогресс, тем больше потери. Абсолютно неподвижное гармоничное будущее, будь то «Царство Божие на земле» или коммунизм невозможно по законам физики[7]

.

Оставляя вопрос об абсолютном будущем, перейдем все же к закономерностям исторического процесса, к его необходимой периодизации и к установлению возможных отклонений от прямолинейного развития истории по ее этапам. При этом попытаемся рассматривать историческое развитие с точки зрения не только прогресса, но и потерь.

Наиболее отчетливо историческое продвижение наблюдается в области технологии. Развитие технологии отчасти зависит от того, насколько доступными человеческой эксплуатации становится все больше произведений внешней среды и общества, отчасти — от продолжающегося развития познавательных функций головного мозга, обусловленных его физиологией. Возможностям развития познания пока не грозит исчерпание, особенно с тех пор, как человек изобрел механизмы, исполняющие за него значительную часть мыслительной работы. Поэтому технологическому прогрессу и процессу познания пока конца не видно, и они могут и впредь восприниматься как неограниченные, хотя на самом деле это не так, да и в принципе это невозможно.

Но когда общественные деятели и историки рассуждают о прогрессе, они обычно имеют в виду не только и даже не столько прогресс мысли и технологии, сколько прогресс самого человеческого общества, условий его существования, доступа к материальным благам, познанию, прогресс гуманности, или «духовности». И здесь бесконечный или даже линейно-непрерывный прогресс вряд ли возможен.

Марксистская же теория говорит и о технологии, но не столько о ней самой, сколько о производительных силах, под которыми разумеются человеческие (личностные) и вещественные (технологические) элементы, осуществляющие взаимодействие человека с природой в процессе общественного производства. Однако развитие личностных отношений в процессе производства можно (а с моей точки зрения — и нужно) рассматривать не только в рамках факторов, относящихся к социально-производственным отношениям, но и в рамках социального сознания и мотивации производственных (и иных общественных) поступков, т. е. социальной психологии.

Поэтому я предлагаю устанавливать совместимость каждой системы производственных отношений не с нерасчлененной категорией производительных сил, а с уровнем технологии, во-первых, и с состоянием социально-психологических процессов, во-вторых. Социальная деятельность человека зависит от ее социально-психологической оценки. А это значит, что переход от одного типа хозяйствования к другому и далее от одной системы социальных отношений к другой, даже когда эта перемена не носит характера смены принципа социальных отношений, а сводится к этническим, религиозно-идеологическим или же внутрисословным сдвигам, должен сопровождаться сменой социальных ценностей. Как уже было сказано, то, что было антиценностью, должно стать ценностью, а то, что было ценностью, должно стать антиценностью. Такая перемена не может сразу стать массовой: для приведения в движение массы нужно появление эмоционального и волевого лидера или лидеров (это явление Л. Н. Гумилев[8]

и называет пассионарностью).

Осознание того, что существующая система производственных отношений (или характера государственного устройства, или характера идеологии) ограничивает возможности развития производительных сил, еще не ведет непосредственно к насильственной или постепенной замене этой системы. По существу говоря, только развитие новой технологии индустриального общества невозможно без соответствующего коренного преобразования производственных отношений; но и здесь переход к новой системе не всегда является революцией и не всегда синхронизирован с переворотами в технологии. Тем более это верно в отношении более ранних систем производственных отношений. Появление металлического лемеха для сохи и стального топора действительно привело к изменению системы организации производства и самого территориального распространения цивилизаций. Но та же соха применялась без особых усовершенствований с конца IV тысячелетия до н. э. (в Шумере)

до XIX в. н. э. (хотя бы в России). Изменение металла для лемеха (сталь вместо бронзы и меди) не имело принципиального значения и не напрямую связано с коренными изменениями в состоянии общества. Горнорудное дело тоже не менялось принципиально с начала века металла до начала эпохи капитализма. В области ремесла различные новшества (изобретение стекла, введение вертикального ткацкого станка, алмазного сверла и т. д. и т. п.) никак не связываются по времени с системными изменениями общества. Существенное влияние на развитие общества оказало введение стальных орудий, что позволило значительно расширить распахиваемые территории. Огромное историческое значение имел прогресс в мореплавании. Но ни то, ни другое технологическое новшество не синхронизируется с изменениями в социально-экономической структуре человеческого общества в целом; результаты этих открытий сказываются очень постепенно.

Есть лишь одна область технологии, где прогресс — конечно, не безвозмездный — оказывает непосредственное влияние на смену производственных отношений. Это прогресс в производстве оружия[9]

. Где нет металлического оружия, там не может быть классового общества (ни даже предшествующей ему стадии, выделенной современными этнографами,— чифдома[10]

). Воин, имеющий вооружение, которое ему предоставляет медно-бронзовый век, не может организовать массовую эксплуатацию рабов классического типа: к каждому рабу с медно-бронзовым орудием в руках нужно было бы приставить надсмотрщика. Но эксплуатация целых отрядов рабов классического типа возможна во второй фазе, когда воин имеет стальной меч, стальной панцирь и настоящие шлем и щит. Если и от эксплуатации классических рабов пришлось отказаться, то не из-за какого-либо переворота в производительных силах (в смысле технологии), а из-за малой производительности рабского труда. Воин на защищенном панцирем коне, сам закованный в броню, а позже и опирающийся на новое достижение архитектурного искусства — укрепленный замок, может обеспечить эксплуатацию крестьянина, который в предшествующую эпоху и поставлял основную массу воинов.

5

Мы привыкли (и справедливо) считать энциклопедистов антиклерикалами, но, может быть, не так уж несущественно, что и Дидро, и д'Аламбер были воспитанниками янсенистов, т. е. католиков, находившихся в оппозиции к папству и подчеркивавших значение свободы человеческой воли в противовес всеобщей безнадежной предопределенности. Влияние христианских ценностей на энциклопедистов вряд ли можно оспаривать.

6

Как известно, марксизм имеет «три корня и три источника» — классическую немецкую (читай: гегелевскую) философию, английскую политическую экономию (читай: Адам Смит) и французский утопический социализм (читай: Сен-Симон; Фурье не сыграл тут большой роли). В нашем изложении мы не касались Адама Смита. Он тоже различал три этапа в развитии государств — сельскохозяйственный, промышленный и внешнеторговый. Однако он говорил (в IV книге «Богатства народов») только о наибольшей «естественности» первого этапа и ие предсказывал будущей общественной гармонии. Поэтому для понимания марксистской теории истории нам важны только сен-симонизм и гегельянство.

7

Если по ходу человеческой истории можно говорить о каком-либо действительно линейном прогрессе, то это прогресс технологический. Именно его позитивисты XIX —начала XX в. напрямую отождествляли с прогрессом самого человечества. Молчаливо предполагалось, что чем лучше человечество технически вооружено, тем более комфортна жизнь и тем: самым меньше всяческого, в том числе социально-психологического и эмоционального, дискомфорта. На самом деле и эта связь не такая уж прямая, и плата за этот прогресс растет и растет: разрушается среда обитания человечества, беднеет эмоциональная жизнь, исчезают традиционные культурные ценности, и не только тысячи биологических видов, но-и многие народы Земли.

8

См. в его книге «Этногенез и биосфера земли». Л., 1980. Л. Н. Гумилев дает этому другое объяснение, с моей точки зрения, неправильное. Хотя можно согласиться с его характеристикой этноса как феномена, представляется преувеличенным то значение, которое автор придает роли этноса в возникновении пассионарных ситуаций.

9

Это было замечено еще Ф. Энгельсом, но наблюдение его осталось, в свое время неопубликованным. См.: Энгельс Ф. Материалы к «Анти-Дюрингу»,—Маркс К. и Энгельс Ф. Сочинения. Изд. 2-е. Т. 20, с 650.

10

О чифдоме см. ниже.