Флинт

На краю плато Себолетта надо найти то место, где сходится высокий выступ плато и лава. Эта точка была ключевой к проходу в старое убежище Флинта.

Несколько раз он присаживался отдохнуть, хотя не любил сидеть и никогда не медлил, если цель была близка. Однако силы его таяли, а ноги очень устали. Ходьба здесь не шла ни в какое сравнение с ходьбой за охотничьими собаками в Вирджинии или Нью-Джерси. Земля здесь была неровной, каменистой, и он уже поднялся на три тысячи футов с тех пор, как спрыгнул с поезда.

Обойдя край лесистой местности, он пересек каменистое плато со множеством озер и вышел туда, куда стремился. Перед ним и чуть ниже лежали грозные лавовые поля — страшный мальпаис. Как огромная толстая змея, мальпаис пролегал на много миль к северу и югу — черная, безобразная масса искореженных скал и наплывов лавы. Все это очень напоминало потухший ад. Река горящей лавы из вулканов Маунт-Тейлор и Эль-Тинтеро текла на юг, убивая на пути все живое, сравнивая с землей каменные дома, накапливаясь в низинах, чтобы потом перелиться через гребни холмов, отвесно стекая с крутых склонов и застывая в виде окаменевших потоков естественного стекла. Затвердев снаружи, лава часто внутри продолжала течь и оставляла огромные полости, закрытые сверху на первый взгляд твердыми наростами, но на самом деле прикрытые тонким слоем лавы толщиной с яичную скорлупу. Разбиваясь временами на отдельные рукава, лава оставляла между ними зеленые островки травы — зеленые оазисы со стоящими тут и там деревьями, окруженные стенами лавы до пятидесяти футов высотой. Под стенами лавы образовались пещеры с вечной мерзлотой. Кеттлмен знал, что на одном из этих островков Флинт нашел себе убежище.

В узкой трещине, по которой Кеттлмен следовал к оазису Флинта, не было видно никаких следов чужого присутствия. Почти на всем протяжении она была такой тесной, что ноги всадника касались бы ее стен, а в самом широком месте человек, вытянув руки, смог бы дотронуться до обоих краев тропы.

У одной из левых стен Флинт сложил хибару из обломков скал и ими же перекрыл ближайший вход в пещеру. Затем он соорудил подобие низкого каменного забора, чтобы в случае опасности добраться от дома до пещеры под его прикрытием. Сама пещера представляла собой длинный двухсотъярдовый туннель, ведущий в еще один — намного больший — оазис с деревьями и небольшим ручьем. Здесь Флинт выпустил несколько лошадей: одного жеребца и трех кобыл. Сам вход в убежище был почти невидимым, Флинт лишь случайно обнаружил его.

Кеттлмен уселся на ствол упавшего кедра, снял рюкзак и вынул бинокль. Солнце уже приближалось к западному горизонту, и в каменных развалах мальпаиса скопились Густые тени. Кеттлмен тщательно, дюйм за дюймом, осмотрел местность. Далеко в лавовых полях на расстоянии семи-восьми миль он разглядел зеленое пятнышко. Все остальное представляло собой кошмар смерти и опустошения, он не смог найти другого такого пятна, ни одного оазиса, о которых рассказывал Флинт.

Повернув на север, с тяжелым рюкзаком на усталых и стертых плечах, он пробирался по вершине хребта. Здесь должна пролегать едва заметная тропа, проложенная оленями, горными козами, медведями и полудиким скотом. Солнце скоро скроется. Вряд ли сегодня он найдет трещину в стене. Несколько раз он останавливался, скручиваемый болью в желудке.

Обнаружив тропу, он посмотрел на нее с трепетом: Флинт говорил, что тут может пройти хорошая горная лошадка, но если так, то одна нога всадника будет свешиваться над пропастью.

Внизу все было черно. Уходящее солнце превратило лавовые поля в огненно-красную массу, словно возвращая время к страшным моментам ее рождения. В нескольких милях за лавой возвышался крутой склон — возможно, Эль-Морро или Скала Надписей, где более двухсот лет назад испанские конкистадоры оставили свои имена.

Хотя обрыв, по которому Кеттлмен спускался вниз, лежал в густой тени, тропа виднелась ясно, а лавовые поля еще купались в постепенно исчезающем красном свете. Внизу тропа кончалась лабиринтом скал и валунов, поросших низкорослым кустарником и несколькими чахлыми деревцами. Сначала он окорябал голень об острый край скалы, потом споткнулся и упал на колени. Наконец он сел и снял с плеч рюкзак. Он чувствовал себя совершенно измотанным. Никогда в жизни Кеттлмен не ощущал слабости и никогда не болел. Обладая огромной физической силой, он привык полагаться I На нее, и вот теперь впервые почувствовал слабость. Он сидел не шевелясь, хрипло дыша. Живот побаливал, и Кеттлмен боялся, что опять начнутся острые, невыносимые приступы.

Тени сгущались, затухало сияние огня в лавовых полях. Только небо оставалось того же темно-голубого цвета и то тут, то там, как фонари, вспыхивали звезды. Но он не двигался. Дышать стало легче, приступ не повторился, но он продолжал ждать. Слишком поздно теперь искать вход в убежище, это может занять у него несколько дней, даже зная те приметы, о которых рассказывал ему Флинт. Странно, что все эти годы он помнил их, словно предполагал, что когда-нибудь эти приметы пригодятся.

Он не питал ненависти к жене или ее отцу ни за то, что они пытались сделать, ни за то, что хотели нажиться, используя его связи. Он не питал к ним ненависти, потому что не ждал от них ничего более достойного.

С самого своего приезда на Восточное побережье он испытывал лишь одно желание: получить богатство и власть. Он дрался за это так, как учил его Флинт, действуя хладнокровно, безжалостно и умно.

Кеттлмен начал работать кебменом; он сам нашел эту работу, чтобы лучше узнать город и ощутить силу денег. Однажды он подслушал разговор двух бизнесменов о предполагаемой покупке участка под застройку. Следующим утром на рассвете он приобрел ключевую часть этой земли, а через две недели перепродал ее со значительной прибылью. Затем он целый год работал посыльным в маклерской фирме, держа рот на замке, а глаза и уши раскрытыми. Он не трогал свой капитал и только время от времени понемногу вкладывал деньги. Через год после прибытия в Нью-Йорк его капитал превышал первоначальный в три раза.

Он вкладывал деньги, пользуясь информацией, полученной на работе. Он ни на минуту не забывал, сколько можно услышать, если только захочешь. Позже он специально нанимал людей для подобного рода услуг. Бизнесмены часто обсуждают деловые вопросы, как будто кебмен или мелкая сошка из подчиненных глухонемые.

Посторонний звук нарушил его размышления. Он испуганно вздрогнул, когда услышал стук копыт о камень, повернулся и увидел всадника, едущего по тропе вдоль лавового поля. За ним растянулось небольшое стадо коров. Кеттлмен был хорошо укрыт, и ему оставалось лишь сидеть тихо, и стадо со всадником пройдут мимо. Процессию замыкали еще три всадника, и Кеттлмену не надо было объяснять, почему скот перегоняют в такое позднее время.

Последний всадник ехал в отдалении и, немного не доезжая до Кеттлмена, натянул поводья. К этому часу совсем стемнело. Только по звуку Кеттлмен догадался, что всадник остановился, а затем он услышал скрип седла, как будто человек на лошади сменил позу. Кеттлмен не двигался, лишь повернул ружье на звук. Он услышал, как чиркнула спичка, и сквозь листья увидел не лицо всадника, а его руку. Человек держал спичку в вытянутой руке, ожидая выстрела. Кеттлмена это удивило и развеселило, но он не сдвинулся с места. Спичка догорела, затем зажглась еще одна.

— Ну, — человек говорил тихо, слегка растягивая гласные, — я так и знал, что вы не будете стрелять. Так почему бы нам не поговорить?

Лошадь нетерпеливо била копытом. Кеттлмен не шевелился. Невидимый всадник закурил сигарету, склонив голову к зажженной в ладонях спичке, а не наоборот. Мелькнуло изможденное, костлявое лицо, затем спичку задули, и остался только огонек сигареты.

— Этот конь, — продолжал тихий голос, — хороший ночной конь. Это мустанг, он на вес золота для человека, который ездит ночью. Он сразу же вас почуял. Если бы это была лошадь, он бы заржал, если бы это была корова, он бросился бы загонять ее в стадо, а от медведя он бы шарахнулся. Так что вы — человек.