Страница 72 из 85
Говори-говори, да не заговаривайся… Только гостевая ложа все еще пустовала, но с минуты на минуту ожидалось прибытие вершителей наших судеб… Наконец ОНО прибыло! В сопровождении многочисленной свиты. Все знаками различий клейменные, головы вздернуты, ноздри раздуты — псы лыцари в форме НКВД.
Наш покровитель, начальник КВЧ, подал тихий разрешающий знак, и спектакль начался.
Первый акт прошел успешна: зал бурно реагировал, взрывался аплодисментами. Не успел опуститься занавес, как за кулисы ворвались охранники, следом за ними решительно выплыл, один из представителей свиты.
— Кто позволил использовать вольнонаемную женщину? — с лютой угрозой он обратился прямо ко мне, как будто я публично изнасиловал его близкую родственницу.
— Никто! — ответил я в духе солдата Швейка.
— А вам известно, что это категорически запрещено?
— Так точно, гражданин начальник! — отрапортовал я и подумал, что он меня сейчас ударит.
— И ты, и она будете наказаны. А теперь позови мне эту блядь.
Я отворил дверь в гримерную и крикнул:
— Мадам Ксидиас, на выход! Вас, хочет видеть гражданин начальник!
Лешка пулей вылетел из гримерной, шурша юбками, виляя подкладными бедрами, играя бюстом, — он уже хватил первую порцию успеха и жаждал второй — был раскован и нагл: остановился на почтительном расстоянии и учтиво поклонился, сделав, на всякий случай, глубокий реверанс.
— Как фамилия, где работаешь? — рявкнул начальник
— Содержу в порту бардак, ваше благоро… — Тут он сообразил, что переборщил, и, запинаясь, поправился: — Гражданин начальник!
— Номер! Статья!
— Заключенный номер… (такой-то), статья. (такая-то), — промямлил Леша под хохот всей труппы.
Только теперь сообразил начальник, в чем дело, и припечатал:
— Десять суток ШИЗО. После спектакля!
Безупречен был и Филька-контрабандист. Ивлев отлично играл, но после случившегося я уловил в нем едва заметное дополнительное волнение — приближался момент, когда он должен был произнести заветную фразу.
Это был какой-никакой, а протест, пусть высказанный чужими словами. А начальство этот звук схватывает с лёту, — не по слову, а по одной букве… Ивлев взглянул на меня, как бы спрашивая. «Стоит ли?., может, нет?». Утвердительным кивком я ответил: — «Стоит!», подхлестнутый только что происшедшим инцидентом с «мадам Ксидиас».
И вот настал, как произносил Филька в своих куплетах, «криктический момент» Он обратился к зрителям и громко произнес:
— Власти приходят, власти уходят… — и, повернувшись к ложе, как бы с сожалением;, завершил: — Бандиты остаются!
Что тут поднялось в зале, трудно себе представить. Зрители ревели от восторга. Все что угодно, но такой бурной реакции я не ожидал. Спектакль приостановился, его просто невозможно было продолжать.
В тот же вечер меня вызвали в КВЧ Начальник был необычайно холоден. Я понимал, что ему из-за нас здорово досталось. Мне и Ивлеву запретили участвовать в самодеятельности и обоих остригли Труппу распустили Правда, Леша отсидел в ШИЗО только одни сутки, но его тоже остригли. Признаться, я ждал более суровых репрессий, особенно в собственный адрес. Оно так бы и случилось, если бы не вступился за нас все тот же начальник КВЧ. Как же это я забыл его имя отчество и фамилию — нехорошо. Такого следует помнить.
Так оборвалась моя режиссерско-артистическая карьера, едва-едва успев начаться, — «значит, не судьба», — подумал я.
Молва о нашем спектакле распространилась за пределы 6-го лагпункта, а фраза «Бандиты остаются!» стала своеобразным знаком солидарности не только среди заключенных, но и среди вольняшек.
Мой переход на работу в контору не нарушил дружбы с эстонцем Альбертом Трууссом, с которым мы вместе работали в ОМЦ. Чтобы не оставаться в лагерном бараке, в свободные воскресные дни, мы постоянно выходили на работу — пользовались тем, что ОМЦ и моя контора находились в одной зоне оцепления Вот так нам представлялась возможность встречаться в относительно свободной обстановке.
Однажды Альберт пришел ко мне бледным и очень расстроенным. Его только что ограбили. Остановили трое с пиками… Денег было немного, но забрали портсигар, памятный подарок из дома. Мы немного посидели, а потом я пошел проводить его. Надел поверх телогрейки свой самодельный черный плащ и сунул в карман бутафорский пистолет. Его изготовили в нашем столярном цехе для клубной самодеятельности. Мне как раз надо было отнести его в лагерь. Хотя пистолет был деревянный, но покрыт черным лаком, выглядел как настоящий. Еще мелькнула мысль: «А вдруг пригодится!». И как накаркал — в одном глухом месте из-за укрытия вышли четверо и преградили нам дорогу. Я шепнул Альберту:
— Иди прямо на них. Не сворачивай и не оборачивайся.
Сам пошел чуть сзади на расстоянии двух метров, Делая вид, будто конвоирую. Правая моя рука была засунута в карман плаща, там я сжимал рукоятку деревянного пистолета. Когда подошли почти вплотную, я прикрикнул:
— Не останавливаться! Вперед!
Четверо нехотя расступились, дали нам дорогу.
До ОМЦ мы дошли благополучно. К себе я возвращался один, готовый при встрече с грабителями пугануть их бутафорским пистолетом. Но вместо грабителей был остановлен оперативником. Теперь уже мне предложили идти впереди и не оборачиваться. Я спокойно шел впереди, знал, что меня все равно отпустят, но вспомнил про пистолет в кармане и почувствовал, как спина покрылась холодным потом. Дело в том, что в последнее время было совершено несколько дерзких ограблении. Грабитель, до сих пор не пойманный, всегда угрожал пистолетом, но ни разу не пустил его в ход. Скорее всего, пистолет был тоже ненастоящий. Как я смогу доказать, что грабил не я? За такое преступление могли запросто дать «вышку». Надо было во что бы то ни стало избавиться от пистолета. Пришлось тряхнуть стариной и вспомнить фронтовые навыки. Я мысленно прорепетировал все движения. Надо надежно отвлечь внимание конвоира, опустить руку в карман, вытащить пистолет и сунуть его в сугроб. на все не более двух секунд. Ошибка может стоить жизни. Оперативник, наверняка, вооружен, и у него-то пистолет настоящий, на боевом взводе и снят с предохранителя, Все это я понимал, но выхода не было. Выбрал момент, поскользнулся, вскинул вверх левую руку и, падая, успел правой рукой вытащить пистолет из кармана и сунуть его в снег. Все получилось как задумал. Оперработник выругался, но ничего не заметил. Пистолет надежно спрятан в сугроб, и место я запомнил. В комендатуре меня тщательно обыскали, выяснили, кто я, и отпустили. На обратном пути я подобрал пистолет и отправился в лагерь.
При возвращении из промзоны в зону лагеря всех заключенных всегда обыскивали. Я мог бы сам отдать пистолет охране для передачи его в клуб. Но под впечатлением только что происшедшего эпизода мне захотелось проверить бдительность охраны. Переложил пистолет во внутренний карман плаща и при обыске на вахте широко распахнул полы телогрейки вместе с полами плаща. Дал проверить карманы брюк, внутренний нашитый карман телогрейки. Потом быстро запахнул полы, подставил рукава для прощупывания снаружи и стал выворачивать боковые карманы, показывая, что они пусты. Пистолета охранник так и не обнаружил. А я понял: таким образом можно было бы, пожалуй, и автомат в зону пронести.
Но мне пока автомат здесь был не нужен… А что мне было нужно?.. Мне нужно было, чтобы не было зоны и всего, что с ней связано. Чтобы самых хороших людей, включая моих закадычных друзей, и даже плохих людей, по не виновных в предъявленных им абсурдных обвинениях, выпустили бы отсюда на свободу. А если это невозможно, то, как минимум, мне надо… чтобы меня в этой зоне и во всей это системе ГУЛАГа не было! Это не мое. Я не преступник. Я этого не заслужил. И еще, мне очень тяжело сознавать, что подонки, меня сюда упрятавшие, гуляют на свободе, и делают вид, что трудятся в ноте лица. Пока все это есть и царствует — я буду стоять на своем. Я буду — наперекор.