Страница 71 из 85
Но Витолдс сказал:
— Не так… Полезет я… Потом мы с тобой… А потом уж, как он прикажет.
И с ним никто не стал спорить.
Мы все собрались на верхней площадке лесов и с замиранием всего, что может замереть, смотрели, как он по скобам размеренно пробирается вверх… Как добрался и уселся на край трубы… Потом продвинулся дальше, швырнул вниз несколько кирпичей и благополучно вернулся к нам на площадку. По его мнению, всю корону можно будет там, наверху, разобрать и по кускам сбросить вниз. И оп даже рассказал, как это надо сделать.
Теперь наверх полезли Витолдс и Булка. Захватили с собой ломики, гаечные ключи… И вот первый чугунный сектор со свистом и гулом пронесся мимо нас и с грозным хрюком врезался в землю… К концу смены вся корона была разобрана и сброшена.
— Трубе издец! — Как бы сокрушенно заметил Иван Булка. — Опасность миновала. Отбой.
Осталось разобрать только разрушающийся участок кладки. Я разделил спирт и объявил следующий день выходным. Теперь нам спешить было некуда, и больше никто не торопился с разборкой. Серафим Алексеевич еще не вернулся из командировки, остальное начальство, видимо, не решалось появиться, спирт от Азиева поступал регулярно. Я побаивался только, как бы в этом спиртном раже они ему всю трубу по кирпичикам не разнесли… Через неделю известили Офанасова.
— Корона Российской Империи низвержена! Леса и настил разобраны. Чугунные секторы сложены в аккуратную стопку. Можно выздоравливать.
Офанасов решил, что мы его разыгрываем По его расчету, мы должны были еще только заканчивать возведение лесов.
В гулаговской системе для нейтрализации и подавления активных зэковских сил и возможных восстаний широко использовалась вражда между лагерными кастами. Особенно успешно использовалась жестокая, непримиримая вражда между «честными» и «ссучеными». К первым относились уголовники, сохраняющие верность своему воровскому закону, те, кто не шел ни на какие сделки с администрацией и гулаговской властью; ко вторым — те, кто сдался власти, пошел в услужение. Обе касты люто ненавидели друг друга Регулируя по своему усмотрению соотношение этих групп в лагере, администрация руками самих заключенных ликвидировала наиболее активных. Они стравливали недовольных между собой и так ослабляли сопротивление режиму С этой целью заключенных постоянно перетасовывали — как в шулерских карточных играх Доставалось в этой кровавой битве и тем и другим. Объектом такой перетасовки стал и честной вор Цой Администрация лагерей решила перевести его отсюда в другой лагпункт. «Почему?. За что?..» — «А вот так. Значит надо!» Цой почуял, что там его ждет гибель, и как мог противился отправке. Как я ни вертелся, как ни крутился, чтоб хоть чем-нибудь помочь ему, мои хлопоты оказались тщетными. Как будто кто-то специально задался целью изничтожить его. А он сопротивлялся до последнего…
Охранники скрутили ему руки и ноги веревками w оросили в кузов. Когда грузовик тронулся, связанный Цой каким-то невероятным образом изогнулся, спружинил и выбросился из кузова. Его подняли, снова бросили в кузов, и, чтобы не повторился этот трюк, охранники уселись на него верхом.
Предчувствие Цоя сбылось. Вскоре его там, во враждебном лагпункте, зарезали. Вот наступило время помянуть и его. Яркого и непримиримого. А чего это я так уж скорблю о нем?.. Да мало ли «честных воров» я повидал в ГУЛАГе?.. А потому, что красив был и талантлив. И родился на свет, по всему видно было, не для того, чтобы стать уголовником. Его до такой жизни еще довести надо было.
При всей отвратительности лагерной жизни, хоть как-то облегчала ее КВЧ — культурно-воспитательная часть и ее начальник… Вот просто попался вполне приличный человек — бывает же такое? При его содействии в зоне был построен клуб-театр с балконом и даже гостевой ложей. Руководил артистической труппой опытный режиссер Константин Васильевич Крюков, тоже из заключенных. Участникам труппы разрешалось носить волосы (всех остальных стригли под машинку). Желающих попасть в артисты было, как всегда, куда больше, чем требовалось.
Меня Константин Васильевич тоже привлек к работе, как художника спектаклей. А позже и как исполнителя ролей, даже сделал своим помощником в постановочном деле. Он заканчивал десятилетний срок заключения и готовил себе замену.
Он ушел на свободу — мы остались. После его ухода начальник КВЧ неожиданно предложил нам поставить пьесу Славина «Интервенция»! Странное это было предложение, ведь у нас в лагере не было заключенных женщин, а даже простое общение с вольнонаемными было строжайше запрещено. Мне пришлось основательно искалечить пьесу Славина — заменить почти все женские роли на мужские, кроме, разумеется, одной — банкирши и попутно бандерши мадам Ксидиас. Эта мадам должна была оставаться женщиной, иначе терялся весь смысл и комизм пьесы. Роль мадам Ксидиас мы поручили очень талантливому, парнишке, Леше а вот одна из самых выигрышных ролей Фильки-анархиста досталась моему товарищу Славе Ивлеву,
Почти весь реквизит, костюмы, декорации, бутафорию мы делали сами. Репетировали каждый вечер поезд работы. Множество хозяйственных проблем, которые непрерывно приходилось решать, поглощали все свободное время, а ведь еще были и творческие — как-никак мы со своим гулаговским рылом вторгались в изящный огород Мельпомены, богини — покровительницы театра.
Наконец настал день генеральной репетиции. Спектакль принимал сам начальник КВЧ Все волновались, как первокурсники перед сессией, а больше всех, наверное, я. Но в общем генералка прошла довольно успешно. Особенно хорош был Лешка в роли мадам.
Постановка была принята и назначен день премьеры. Поначалу мой дебют в роли театрального режиссера вроде бы удался. Возможно, об этом эпизоде лагерной жизни я не стал бы распространяться, если бы не одна маленькая художественная деталь. По сценарию в конце пьесы Филька — «свободный анархист» произносит такие слова: «Власти приходят, власти уходят, бандиты остаются». На одной из последних репетиций Слава Ивлев (исполнитель роли) на этой фразе повернулся в сторону пустой гостевой ложи. Я тут же представил себе, как бы это выглядело, если бы там сейчас восседали лагерные, а то и высокие гулаговские начальники…
Мы со Славкой понимали, что этот трюк может обойтись очень дорого. Но не было сил отказаться от такой рискованной, но и такой лихой мизансцены. Оба соображали, что лезем головой в петлю, и оба не могли отказать себе в этаком удовольствии, — видно, сработал обычный лагерный мазохизм?.. А может, так проявляет себя неумное и пошлое тщеславие?.. Нет! Так дает знать о себе вечный принцип противодействия насилию, принцип справедливости — наперекор… Но мы оба догадывались еще об одном: как все это одушевит и ободрит всю братию, всю: и уголовников, и бытовиков, и политических. Очень хотелось, чтобы спектакль обязательно им понравился — всем, а не начальству. Из-за этого и полезли на риск, как на амбразуру А если начальство рассердится или даже придет в негодование, а то и в неистовство, то. ведь это тоже великая радость, полный праздник… Нет, что ни говори, — искусство со всех сторон обнаруживало свои манящие прелести и было сродни риску разведчика.
И вот наступил день премьеры. Через дырочку, в занавесе я глянул в зал. Он был набит до отказа сельди в бочке паковались не плотнее, чем зэки в зрительном зале, и царили здесь мир и согласие: одни, сидели друг у друга на коленях, другие жались в обнимку, чтобы не свалиться, третьи теснились в проходах, сидели на полу, и все… ждали. Ждали чуда.
Недаром у Джонатана Свифта сказано: как бы невыносимо тесно не было в людской толпе, всегда над головами остается огромное свободное пространство. И вот, чтобы из тесноты и спертости вырваться в это свободное пространство, человечество изобрело три специальных сооружения трибуну, сцену и виселицу… Кажется, так у него говорится в «Сказке о бочке» или приблизительно гак. Роль трибуны здесь исполняла гостевая ложа, сцена была у нас под ногами, а виселица маячила где-то впереди.