Страница 38 из 61
После этого я вышел, хлопнув за собой дверью. Через несколько минут Коля сам появился в моей комнате. Он держался вежливо, но было видно, что он нервничает.
— Где Иван? — спросил он. — Что ты с ним сделал?
— Он скоро придет, — ответил я. — А пока я на твоем месте сделал бы все, чтобы вернуть меня в главный лагерь. Я не намерен оставаться здесь, чтобы банда воришек подстрелила меня. А еще я намерен срочно обо всем доложить полковнику.
— Нам нужно договориться, — проговорил Коля умоляющим тоном. — Мы с Иваном не хотели причинять тебе вред.
Мне приходилось часто встречать людей, которые не слишком ладили с правдой. Но эти двое, похоже, просто погрязли в самой разнузданной лжи.
— Уходи из моей комнаты, — закричал я, потеряв терпение, — и чтобы твоей ноги здесь никогда не было! А то я сам сейчас начну говорить, подобно вам, что не собираюсь причинить ничего плохого, а дальше сам увидишь.
Он послушно зашагал прочь, а потом я видел, как он звал Ивана, только что появившегося на территории лагеря. В отличие от Коли, всеми силами пытавшегося меня успокоить, Иван был вне себя от гнева. С громким топаньем он вошел в мою комнату и обрушил на меня поток проклятий:
— Я с тобой разберусь, несчастный фашистский фриц. Как ты посмел ударить солдата Красной армии? Если ты думаешь, что тебе позволят отправиться обратно в Смоленск и там рассказывать свои небылицы полковнику, после чего все мы трое попадем за решетку, то ты очень ошибаешься. Ночь в кроличьей норе тебя охладит. Выходи.
— Иди и возьми меня.
Пару секунд мы смотрели друг на друга, после чего он повернулся и ушел. «Кроличьей норой» мы называли небольшой подвал в форме квадрата со сторонами примерно один метр. В нем невозможно было даже стоять во весь рост. Заключенному в нору приходилось сидеть скрючившись. Эта камера предназначалась для наказания, а морозные ночи не добавляли удовольствия от нахождения в ней.
В половине двенадцатого конвоиры прислали за мной ночного дежурного.
— Почему такая спешка? — спросил я. — Скажи им, пусть подождут до утра.
Он вышел, но тут же появился и сказал, что мои стражи продолжают требовать меня к себе. На этот раз я пошел с ним. Как только я вошел в караульное помещение, Коля попытался закрыть за мной дверь на засов. Я быстро отступил назад, чтобы не дать ему сделать это, и спросил, чем вызвана вся эта секретность.
— Сейчас узнаешь, — проговорил Иван и взмахнул винтовкой, целясь мне в голову.
Я резко наклонился, чтобы уйти от удара, и тут оба конвоира бросились на меня. Я схватил с койки вторую винтовку и с силой ткнул прикладом Колю в район желудка. Он скорчился от боли и упал. И тут я получил оглушающий удар прикладом винтовки, которую Иван опустил мне на плечо. Я пошатнулся, почти потеряв равновесие. После того как мне удалось прийти в себя, я развернулся, и моя винтовка с характерным свистом врезалась Ивану в голову. Он с хрипом упал поверх Коли, которого вырвало прямо на пол чем-то зеленым. Оттолкнувшись от спины товарища, Иван все же сумел подняться на ноги, и тогда я нанес ему второй удар прямо по макушке, после которого он уже окончательно рухнул на пол. Коля уставился на меня налитыми кровью глазами, но после того, как я пригрозил ему новым ударом, он с дрожью упал в собственную блевотину.
Если бы я тогда не вышел из себя, то, конечно, не посмел бы зайти так далеко. Ведь все, что мне было нужно, — это не дать этим двоим убить себя. Я ничего бы не выиграл, если бы убил или тяжело покалечил в драке кого-то из них.
Как поступят теперь в НКВД после того; как старый крестьянин, стоявший в ту ночь на ночном дежурстве и конечно же видевший все это с первой до последней минуты через окно, расскажет им правду? Я стоял весь в крови, в порванной в клочья рубашке, а у меня в ногах лежали два представителя Красной армии (не годные к службе в армии (один из них туберкулезник) охранники из службы исполнения наказаний, подчинявшиеся НКВД (с 1946 г. — МВД). — Ред.), один из которых выплевывал собственные внутренности, а второй, скорее всего, мертвый. Мне в голову снова пришла мысль, что я должен спрятать в одежде пистолет Ивана и попытаться бежать. Но я тут же понял, что такая попытка станет для меня смертным приговором. Настоящие преступники лежали сейчас на полу у меня в ногах. Почему я должен что-то предпринимать? Ведь я не виновен ни в каких преступлениях. Конечно, тот факт, что я защищался, ничем мне не поможет во время судебного разбирательства, но если мне удастся вернуться в Смоленск, то конвоиры, наверное, предпочтут хранить молчание, это было бы в их собственных интересах.
Я собрал все оружие и вышел из домика. На улице я увидел не только дежурного, но и всех своих товарищей по плену. За дракой следили все, кто был в лагере. Я предупредил товарищей, что мы не должны предпринимать ничего такого, что в дальнейшем смогут расценить как попытку мятежа, и отправил всех спать. Оказавшись в своей комнате, я забаррикадировал дверь, прислонил винтовки охраны к стене, а пистолет Ивана сунул под подушку.
— Ну и вид у тебя! — вскричал повар, глаза которого чуть не вылезли из орбит, когда он обнаружил, что я принес с собой оружие. — Ты подведешь нас всех под расстрел, но мы все равно гордимся тобой. Русским следовало показать, что у некоторых из нас еще сохранилась воля к борьбе.
Санитар выразил свое восхищение более практичным способом. Спрыгнув с койки, он промыл мои раны водой, а потом смазал их йодом и залепил пластырем. Наверное, драка все-таки длилась дольше, чем мне показалось с первого взгляда. Вряд ли я бы оказался в столь плачевном состоянии всего за несколько секунд. Выкуренная в спокойной обстановке сигарета помогла мне упорядочить мысли. Я посчитал, что было бы правильно отправить нашего медика оказать помощь русским. Он вернулся через полчаса и сообщил мне радостную весть о том, что ни один из этой парочки серьезно не пострадал. Я осторожно поинтересовался, не вынашивают ли они планы мести. Нет, последовал ответ, оба заняты своим здоровьем.
На следующий день я, опасаясь карательных мер, оставил людей в расположении, выделив им день на приведение в порядок одежды. Но конвоиры тихо отлеживались у себя в помещении. Вечером я отправился к ним в комнату. Оба злобно покосились в мою сторону.
— Что вы теперь намерены делать? — спросил я. — Мне следует отправиться в главный лагерь и доложить обо всем полковнику.
Оба молча лежали на своих койках. Наконец Коля ответил:
— Нам всем будет от этого только хуже. Лучше будет, если ты останешься здесь.
Больше не было сказано ни слова. Мы все молчаливо признали, что оказались в патовой ситуации. Я вернул им оружие, а они прекратили воровать у нас лес. Через неделю мне позволили съездить в Смоленск за продуктами, взяв с меня торжественное обещание, что я ни о чем не стану докладывать их начальству. Но тут в дело вмешался случай. Во время драки я повредил ногу и испытывал от этого сильные боли. В главном лагере я обнаружил там опухоль и обратился к врачу, который направил меня в госпиталь, где я пролежал семнадцать дней, после чего уже не возвращался в Вадино. Моя частная война с чахоточным Колей и его союзником убийцей Иваном закончилась.
Глава 17
ОСУЖДЕННЫЙ
В день, когда меня должны были выписать из госпиталя, к моей койке подошел какой-то очень неприятный с виду офицер в сопровождении свиты подчиненных. Его лицо было похоже одновременно на голый череп и на обезьянью морду. Офицера звали капитан Рошков. В отрывисто-грубой манере он обвинил меня в том, что я сам себе нанес раны с целью не возвращаться в Вадино. И как злостного саботажника, который к тому же неоднократно совершал попытки к бегству, меня передают в руки НКВД, представителем которого он, капитан Рошков, и является.
Обвинения выглядели откровенно абсурдными, и я сразу же стал подозревать, что за ними наверняка стоит либо Коля, либо, что более вероятно, Иван. Но за все время моего заключения ни на одном из допросов я так и не увидел ни одного из них, поэтому здесь я так до сих пор и не пришел к определенному выводу. Возможно, здесь сыграло роль мое нежелание говорить правду о происхождении моих ран, и мои объяснения показались доктору в госпитале неубедительными и подозрительными, и он написал об этом рапорт. К тому же я вел себя недостаточно осмотрительно, намекая в разговорах на то, что если бы открылась правда о происхождении моих ран, то никто и не подумал бы отправлять меня обратно в лесной лагерь. Разумеется, я говорил об этом не с представителями администрации, а с другими пациентами, но в лагере было полно осведомителей.