Страница 22 из 61
После нескольких дней безделья и скудного пайка пришел приказ об отправке всего нашего лагеря в большой лагерь для военнопленных, расположенный в лесу под Минском. В этом заключалась злая шутка фортуны, поскольку минский лагерь строили немцы и вплоть до недавнего времени он предназначался специально для русских военнопленных.
Переезд в Минск стал для нас ужасным испытанием. Мы шли пешком по дороге под строгим наблюдением конвоя. К тому времени, когда мы дошли до места, уже стемнело. Большинство из нас было полностью измотано, а некоторые остались умирать на обочинах дороги. За нами присматривали итальянцы, которые выполняли роль шакалов при своих русских хозяевах. Они избивали нас прикладами винтовок и отняли у пленных последние личные вещи, которые те сумели утаить от лагерной охраны. Потом на наших глазах итальянцы продавали наши пожитки местным жителям. Итальянцы расстреливали тех пленных, кто пытался протестовать, а такой жестокости не допускали по отношению к нам даже русские охранники в Молодечно. Поскольку мы все равно не смогли бы никак отомстить итальянцам за свои обиды, я решил, что будет самым лучшим держаться в середине колонны, ведь больше всего от внимания этих молодчиков, которых не случайно называют «худшими союзниками в Европе», страдали те из нас, кто шел по краям.
Так мы добрели до Минска. Лагерь располагался примерно в пятнадцати километрах от города. Испытав во время перехода на собственной шее цену братства по оружию с союзниками, мы с ужасом узнали, что охрана заключенных и здесь была возложена на итальянцев. Несмотря на поздний час, нам пришлось полностью пройти стандартную процедуру проверки и регистрации перед размещением: у каждого из нас снова спрашивали имя, звание, номер части и задавали многие другие вопросы. Меня поселили в бараке номер тридцать, так и оставшемся свинарником, к тому же расположенном рядом с казармой итальянцев. Итальянцы были вооружены и могли свободно передвигаться по территории лагеря, а то, что мы открыто демонстрировали им свое презрение и насмешки, отнюдь не сделало этих людей настроенными лучше по отношению к нам. Наибольшую, по сравнению с остальными, жестокость демонстрировал крупный мужчина с характерными для итальянцев черными волосами и ухватками босса. Он напоминал мне головореза-гиганта из ранних фильмов с участием Чаплина. И действовал этот человек очень похоже, в той же манере садиста. Но в реальной жизни его садистские выходки вовсе не вызывали у нас взрывов жизнерадостного смеха. Для того чтобы заслужить одобрение у русских, он не давал проходу ни одному немцу, оказавшемуся на его пути. Мы, обитатели барака номер тридцать, по крайней мере, могли следить за его перемещениями и всегда знали, когда он направлялся к нам. Стоило произнести заветное слово «Бенито», и территория барака тут же пустела, поскольку все его обитатели быстро бежали оттуда через заднюю дверь.
К чести Бенито следует заметить, что он был ответственным за кухню, и весь мой предыдущий опыт знатока скудной и неаппетитной еды говорил о том, что в данном случае никто не мог бы пожаловаться на то, что из наших пайков воруют. Конечно, у этого человека была масса недостатков, но мы все прощали их ему за то, что, пока он наблюдал за кухней, он защищал и наши интересы. И это было правдой, потому что, как только итальянцев репатриировали, качество нашей пищи ухудшилось и ее стало заметно меньше. При Бенито в нашем так называемом супе все-таки иногда попадались кусочки свинины, горячо приветствуемая нами добавка к обычной горячей воде, а пекарня работала с полной нагрузкой, обеспечивая каждому пленному его законный фунт (пятьсот с лишним граммов) хлеба. Позже производительность труда там упала либо намеренно, либо просто от расхлябанности в работе персонала, и наши хлебные пайки были урезаны. Выпечка хлеба продолжала падать, пока, наконец, на тридцать человек не стало приходиться по шесть—восемь фунтов хлеба в день. Неблагодарная задача дележа хлеба лежала на унтер-офицерах, и все мы с ностальгией вспоминали «старые добрые дни», когда Бенито был с нами.
Одно из моих самых ярких воспоминаний того времени относится к снабжению водой, точнее, его отсутствию. Как я помню, воды постоянно не хватало, и нам приходилось даже воровать ее. Между бараками номер тридцать и тридцать один располагался колодец с отличной питьевой водой, но она предназначалась для лагерного начальства, поэтому военнопленным запрещалось пользоваться колодцем. Для того чтобы набрать воды, нам приходилось, подвергая себя риску, ползти по специально прорытому подкопу под ограждением из колючей проволоки, проявляя чудеса изворотливости. Мне пришлось проделать такое путешествие несколько раз, пока однажды меня не поймал и не избил до потери сознания караульный, который вдруг оказался у меня над головой как раз в тот момент, когда я только успел наполнить свою флягу. Для того чтобы добыть воду, приходилось сначала спуститься на глубину около двух метров, а потом вылезти на поверхность. Поэтому, возвращаясь назад в барак, прижимая к себе флягу с драгоценной жидкостью, ты сознавал, что владеешь сокровищем, цена которого удваивалась после того, как ты видел, что к вам направляется разъяренный часовой. А ведь еще нужно было проскользнуть сквозь дыру в заборе, затем проникнуть в дверь барака, где обычно удавалось скрываться достаточное время, пока ярость охранника несколько поутихнет.
Однажды в партии вновь прибывших военнопленных я увидел Вальтера, своего бывшего товарища по бегству из первого плена. Он был настолько тяжело ранен, что я сразу понял, что здесь, без должного лечения и ухода, ему ни за что не удастся поправиться. Когда Вальтер умер, мы похоронили его на специально для этого отведенном участке территории лагеря, где уже лежали сотни других жертв, погибших от ранений, тифа и дизентерии. Я считаю, что не важно, где человек умирает, но смерть в изгнании или в плену несет в себе особенно острый дух трагедии. В случае с Вальтером эта трагедия тяжело ударила и по мне, поскольку мы разделили с ним столько опасностей и надежд.
27 июля 1944 года примерно полторы тысячи пленных, в том числе и меня, перевели из Минска в Смоленск. Нас отвели на станцию, где посадили в пульмановские вагоны из расчета по сто человек в большой вагон и по пятьдесят — в маленький. По пути больных отделяли от здоровых, чтобы избежать эпидемий дизентерии и тифа. Путешествие я начал как здоровый человек, а закончил его уже в другой категории.
В поезде нам давали сухари и американскую тушенку, но совсем не давали воды. После трех дней такого путешествия все мы буквально умирали от жажды, но на все наши просьбы принести воды охрана отвечала решительным отказом. Они коротко заявили, что это запрещено. Возможно, та вода, что мы везли с собой, не годилась для питья, а качество воды в местных колодцах тоже вызывало сомнения, но если целью этого была забота о нашем здоровье, то все это имело прямо противоположные результаты. По прибытии в Смоленск нас построили у здания станции и повели через весь город. Жители, воспользовавшись случаем, кидали в нас камнями и комками грязи, плевались и покрывали нас самой отборной бранью, на какую были способны. (Было за что: Смоленск немцы, отступая, сильно разрушили (город был освобожден 25 сентября 1943 г.). Во время оккупации творились зверские насилия над жителями Смоленска — многие тысячи были повешены, расстреляны, задушены газами в душегубках. — Ред.) Я уже успел привыкнуть к такому обращению, но в голове всегда продолжала биться опасливая мысль о том, как бы эта толпа не бросилась на нашу колонну и не завязала потасовку с целью отбить нас у конвоя и линчевать на месте.
Но настоящая катастрофа произошла, когда мы покинули город. Мы остановились у большого пруда с дождевой водой, и большинство из нас, не в силах сдержаться, тут же бросилась к воде. Мы поглощали воду в огромных количествах, не в силах утолить накопившуюся жажду. Только наполнив наши организмы водой, мы заметили, что посередине пруда плавали трупы людей и лошадей. Уже на следующий день многие из нас страдали жесточайшей формой дизентерии.