Оккультисты Лубянки

…Глеб Бокий очень любил детей и животных. Он был нежным отцом, особенно же любил свою старшую дочь Леночку.

Помню ее маленькой восьмилетней девочкой, такой же красивой, и такой же упрямой, как отец, и с таким же любящим, доступным жалости ко всему слабому сердцем. Помню, как заботилась она о сестренке, маленькой Оксане, которой тогда было не больше двух-трех лег. Впоследствии, когда сестра тяжело болела, Леночка самоотверженно ухаживала за ней.

Бокий, сильно привязанный к Леночке, не расставался с ней и во время работы. Она ему помогала. Он научил ее писать на машинке, и она выстукивала пропуска, мелкие распоряжения, а попутно слушала доклады и разборы разных дел, мнения об арестованных, проекты и решения. Она имела свое понятие об отношениях отца к тому или иному товарищу; от нее не укрывалась ни одна неприятность, ни одна трагедия, происходившая при свидании отца с родственниками арестованных. С детских лет постигая по-своему психологию судей ЧЕКА и обвиняемых, девочка выросла волчонком, недоверчивым и замкнутым. Умная не по возрасту, она в сущности была лишена радости детства, ребяческой беззаботности.

Когда убили Урицкого, Глеб Бокий остался вершить дела ЧЕКА в Петрокоммуне.

Появился Глеб Иванович на моем горизонте неожиданно, в 19-м году. Телефонный звонок, и я услышала знакомый голос: — Я на вокзале. Пробуду несколько часов в Москве. Звони в Кремль Свердлову, чтобы скорее прислал за мной машину. Заеду и к тебе.

В то время в Москве транспорт не был налажен. Я позвонила в Кремль и попросила машину. В конце дня Глеб приехал ко мне.

Он торопился, говорил мало. Спрашивал кое-какие адреса и сказал, что скоро переедет в Москву совсем. В тот же день он выехал обратно в Петроград.

А скоро его действительно перевели в Москву. В Петрокоммуне, в ЧЕКА, его заменили Еленой Дмитриевной Стасовой и Яковлевой. Глеб стал работать непосредственно под руководством Ф.Э. Дзержинского.

Мы виделись редко; он был слишком занят. Впрочем, я бывала иногда у него в номере Националя, видела его нескладную, неуютную жизнь занятого человека и двух детей, связанных нежной трогательной любовью друг к другу причем старшая заменяла маленькой мать. Жена Бокия обычно была занята своими делами, кроме того, она слишком любила удовольствия жизни.

Глеб увлекался простотою привычек и самодеятельностью в быту, пропагандируемой романом «Робинзон Крузо». Он ходил в старой холодной шинели и в мягких рубашках и блузах, как в старые студенческие годы. В углу его номера помещался стол с сапожными инструментами. Он сам починял свои сапоги, чинил башмачонки детям и твердил, что стыдно искать для починки обуви сапожника, когда можно легко обслуживать свою семью самому, нужно лишь под рукою иметь резину, а достать ее можно без затруднения, так как в учреждениях есть старые автомобильные шины, вполне пригодные для подошвы. Позднее он узнал отрицательную сторону такой починки и теперь уже отговаривал каждого от резиновых подошв:

— Надо знать, что резина не только вызывает испарину и оттого вредна, но еще мешает приземлению.

Приземление, притяжение земли, — это ему внушал некто профессор Барченко, которого он в то время считал великим ученым, слушал его, как оракула, и называл почтительно «все-ведагощим колдуном».

…Но прежде, чем рассказать о деятельности профессора Барченко и значении этого «колдуна» в жизни Бокия, хочется вернуться назад и вспомнить один эпизод. Это было в начале его работы в Москве, когда он уберег меня от встреч с человеком, которые могли быть чреваты для меня большими неприятностями.

Это был еще очень молодой человек и работал он в Смольном. Он был одним из помощников секретаря Владимира Ильича. В «Солдатской правде» его прозвали «Удодом» за птичью наружность и птичьи звуки, которые он испускал на скрипке, уверяя, что хорошо владеет этим инструментом. Впрочем, «домами» мы были незнакомы, а в Смольном не входили в программу рабочего дня концерты, и, хотя у него там оказалась скрипка, он не решался похвастаться перед нами своей игрой.

Был он странной наружности и казался нам смелым и веселым, со своею комическою внешностью при малом росте и невероятной худобе. Хохол бесцветных волос, очки на курносом носу, огромный птичий рот и подскакивающая походка тонких ног в крагах довершали птичий образ. Он все хотел нам устроить концерт с игрою на скрипке и говорил об этом весьма важно, как и о своей деятельности «при Владимире Ильиче», которая, в сущности, сводилась к тому, что он был на побегушках.

Когда мы уехали в Москву, «Удод» остался в Петрограде работать в Смольном, и мы очень удивились, когда увидели его в Москве, в Метрополе. Он заявился прямехонько ко мне и к моей помощнице Анке Рубинштейн и сказал, что приехал на разведки, а скоро совсем переберется в новую столицу. Но во время приезда надо, чтобы друзья его покормили. Где ему самому добыть пищу в незнакомом городе?

— Завтракал я сегодня у Стеклова, — важно говорил «Удод». — Отличный завтрак и большое радушие. А обедом накормите меня вы.

Это было сказано тоном приказания.

Мы торопились в редакцию, и он вышел с нами. Шагая по тротуару и развязно, с мальчишеским задором разговаривая, он сравнивал с шумной Москвой ставший каким-то провинциальным городом Петроград. Казалось, ему хочется, чтобы мы обрушились на Москву…

Не дошли мы еще до угла, как увидели переходящего улицу Глеба.

— Бокий, — пролепетал «Удод» каким-то испуганным голосом и остановился. Я видела, как Глеб сделал ему знак, и он ретировался даже не попрощавшись. Глеб отвел меня в сторону. У него было очень недовольное лицо.

— Ты с ума сошла! — пробормотал он так тихо, чтобы не слышала Анка. — С кем ты беседуешь?

— С «Удодом». Мы в Смольном постоянно виделись, и он нас смешил своими ухватками и…

— Он тебя бы очень здорово насмешил, да и твою подругу тоже, если бы я вас не встретил. Ты ведь не знаешь, очевидно, что он у нас служит…

— Он мне не сказал, что бывает у вас, Глеб…

— Еще бы он тебе сказал! Да он у нас и не бывает, — мы не пускаем его на порог, получая от него донесения на нейтральной почве. Эти донесения, правда, мы подвергаем проверке, но не всегда наши товарищи так проверяют, как нужно, и, во всяком случае, проверка бывает частенько долгой канителью. Если бы ему захотелось отличиться и он бы наболтал про тебя всякий вздор, переиначил твои слова, ты могла бы подвергнуться аресту, и могло пройти много времени прежде, чем я узнал, что с тобой случилось. Пожалуйста, не принимай у себя больше этого «Удода».

«Удод» и сам больше не показывался у меня в номере Метрополя.

…Через год с небольшим Глеб удивил меня еще больше, чем в момент встречи с «Удодом». Своим приходом он задал мне задачу. Он точно рассказал сказку из «Тысячи и одной ночи».

Сижу я мирно в своем номере и читаю. В воскресенье только и почитать. Вдруг знакомый торопливый стук в дверь. Через несколько секунд входит Глеб, односложно здоровается и ставит к стенке шкафа туго набитый портфель. Потом так же односложно говорит:

— Запри на ключ дверь. Выключи телефон и слушай. Смотри и слушай.

После этого таинственного начала он раскрывает передо мною большой альбом и указывает на акварель, изображающую ветку с розой.

— Видишь?

— Вижу. Что это и к чему ты мне показываешь?

— Это роза Розенцвейга.

— Ага! Масонская роза.

— А ты разве знаешь?

— Как мне не знать символа масонов, ведь я много лет занималась историей, и дед мой, со стороны матери, Николай Николаевич Толстой, был масоном, как и многие декабристы. После смерти матери я нашла у нее дедовский масонский знак.

— Вот как! А я и не знал… Многое ли тебе известно об этом тайном обществе?

— Конечно, да разве это такой секрет? Я тебе говорю, что, в связи с историей, я интересовалась и масонством. Приехав в Москву, я даже купила здесь на развале Сухаревки два тома с заглавием «Тайные общества». Перевод с немецкого. Могу тебе дать. Вот посмотри.