Страница 5 из 82
На этот вопрос вряд ли могли тогда ответить не только жертвы, но и исполнители московских директив. Ведь совсем недавно местные партийные вожди обладали иммунитетом по отношению к подчиненным им территориальным органам НКВД. Партийные генералы вместе с командармами индустрии были окружены почетом, их выход на люди был торжественным актом, насыщенным обрядовыми церемониями.
В один из будничных дней 1936 г. по Перми проследовала празднично украшенная автоколонна. Звучали оркестры. Тридцать отмытых машин — по всей видимости, весь исправный автопарк города — двигались строго на восток от железнодорожной станции к городу Молотово. Уличные зеваки, сбежавшиеся поглазеть на необычное зрелище, ожидали увидеть героев-летчиков или челюскинцев. Не случилось. В автомобилях сидели совсем другие люди. Сопровождаемый почетным эскортом, возвращался из сочинского курорта на место службы директор завода им. Молотова П. К. Премудров[29].
Это событие, вскользь упомянутое в двух-трех документах, да и то составленных в следующем, тридцать седьмом году, тем не менее заслуживает, на наш взгляд, внимания историков, исследующих советскую эпоху. В нем обнаруживает себя одна из характерных черт социальной жизни в тридцатых годах: повсеместно организуемые номенклатурными работниками культовые практики. Под ними мы понимаем особые символические акты, выражающие отношения господства — подчинения. Особенность их заключается прежде всего в том, что они совершаются в соответствии с установившимся каноном, в котором в современных формах проявляются древнейшие социокультурные архетипы[30]. Более того, воспроизводятся с учетом новых технических возможностей античные церемонии. Автоколонна, прогрохотавшая по тихому городу, вызывает в памяти не только чествование покорителей Севера в столичной Москве, но и триумфальное шествие по Риму победоносных полководцев.
Объектом культовых практик в тридцатые годы — и в этом их следующая особенность — является не только верховный вождь, но и другие лица, в том числе и директор крупного военного завода. Иначе говоря, мы наблюдаем дисперсию указанных практик по территориальному и ведомственному принципу. В исторических исследованиях, посвященных культовой тематике, в соответствии с партийной традицией преимущественное внимание уделяется культу вождя: его генезису, историческим корням и функциям[31]. В этом есть смысл: культ Сталина был и продолжительней по времени, и более тщательно разработанным, он подвергался модификациям, в конечном счете, был более внушительным. Сотни статуй, тысячи бюстов, миллионы портретов, таблички на главных улицах и площадях. В «Алфавитном указателе» крупных населенных пунктов СССР за 1951 год содержится 76 упоминаний Сталина. За ним следуют В. М. Молотов (36 раз), Каганович (30), Ворошилов (25)[32]. В литературе встречаются указания на то, что сталинский пантеон был представлен многофигурной композицией, выстраиваемой вокруг главного действующего партийного божества:
«…Важным отличием СССР от нацистской Германии было то, что здесь, по крайней мере, в 1930-е годы, наряду с грандиозным культом вождя № 1 — Сталина — существовали и поддерживались усилиями пропагандистского аппарата культы вождей поменьше — Молотова, Ворошилова, Кагановича»[33].
Кроме сталинских соратников культовые поклонения полагались и его наместникам вроде Ивана Кабакова, начальствовавшего на Урале[34]. В его честь называли колхозы и совхозы.
«В тридцать пятом пришла разнарядка на один город. Надеждинск переименовали в Кабаковск»[35].
Местным культам до сих пор не придается должного значения в исторической литературе. Да и сами культовые практики или полностью игнорируются в исследованиях советского социализма, или рассматриваются как третьестепенное, надстроечное явление, порожденное сталинским произволом и усиленное дурным вкусом работников агитпропа.
На наш взгляд, такой подход является неверным. Он исключает из исторического анализа обрядовую сторону советской жизни, оказывавшую в некоторых случаях доминирующее влияние на публичное поведение людей. Мы согласны с мнением М. Чегодаевой, что в сталинскую эпоху
«…реальное человеческое бытие оказалось как бы не существующим, а взамен его ежеминутно, ежечасно творился некий спектакль, тщательно отрепетированная, продуманная до мельчайших деталей мистерия…»[36].
Кроме того, для понимания масштабных исторических процессов кажется необходимым представить их в человеческом измерении, то есть, говоря словами ранее цитированного автора,
«…попытаться проникнуть в психологию „варваров“, носителей своей, пусть первобытной, но духовной субстанции»[37].
«Варварами» М. Чегодаева называет партийных активистов первого послереволюционного призыва. Для того чтобы понять, как функционировала сталинская система, следует учитывать, изучать как субъективный мир ее агентов, так и ритуальные формы отправления власти. Такие возможности открывает историческая антропология, которая
«…охватывает все новые области исследования, такие как изучение тела, жестов, устного слова, ритуала, символики и т. п.»[38].
С антропологической точки зрения, торжественный проезд по городу в сопровождении начальственной свиты («…целая серия работников поехала встречать его с цветами, в том числе и я, как кур во щи попал», — винился перед делегатами конференции в мае 1937 г. секретарь молотовского горкома)[39] теряет, конечно, обаяние исторического анекдота, но приобретает более глубокий смысл. Его можно рассматривать как символический акт, характеризующий представление местного номенклатурного сообщества о способах публичной презентации своего социального положения и властных полномочий.
Изучение культовых практик, реализуемых номенклатурой в середине 30-х годов, до начала большого террора, представляет особый интерес в связи с тем, что позволяет исследовать технологию сталинской власти в процессе ее формирования, распространения и отвердевания, иначе говоря, в ее экспериментальный период. Можно увидеть, как первоначально, в середине тридцатых ставился этот спектакль, какие формы предшествовали установившемуся впоследствии канону, как исполняли свои роли артисты второго плана, не догадывавшиеся о том, что они участвуют в репетициях, а вовсе не в премьерных представлениях.
В практиках такого рода всегда участвуют две стороны: объект культа, выстраивающий свое публичное поведение таким образом, чтобы оно внушало почтение и страх, а также строители и хранители культа из числа рядовых номенклатурщиков, создающих, а впоследствии оберегающих авторитет своего патрона.
Исторические источники, которыми мы пользовались, скудны и разрозненны. Мы не смогли обнаружить в архивах ни каких-либо циркуляров, утверждающих единоличную власть первых секретарей над партийными комитетами, ни регламентов, тщательно, по пунктам расписывающих принудительные этикетные формы: продолжительность оваций, величину портретов, частоту упоминаний в прессе[40]. Ничего подобного не предполагали ни устав ВКП(б), принятый совсем в иную эпоху, ни решения партийных съездов. Все они толковали о демократическом централизме, развитии внутрипартийной демократии, железной дисциплине, обязательной для всех членов партии, скромности и принципиальности. Разве что оброненное вскользь замечание Сталина:
29
См.: Из протокола заседания пленума Молотовского горкома ВКП(б). 27.3–1.04.1937 г. // ГОПАПО. Ф. 620. Оп. 17. Д. 53. Л. 20.
30
О содержании культурных архетипов см.: Кабацкое А., Лейбович О. Социокультурный архетип: к определению термина // Временные координаты культуры. Пермь, 2006. С. 110–123.
31
См.: Файнбург 3. И. Не сотвори себе кумира. М., 1991; Хлевнюк О. В. Политбюро. Механизмы политической власти в 1930-е годы. М., 1996; Громов Е. Сталин. Власть и искусство. М.,1998; Осмыслить культ Сталина. М., 1989; Волкогонов Д. Сталин. М., 1992.
32
См.: СССР. Административно-территориальное деление союзных республик. М., 1951. С. 354–453.
33
Соколов Б. Сталин. Власть и кровь. М., 2004. С. 170.
34
Иван Дмитриевич Кабаков с 1930 г. работал первым секретарем Урал-обкома, а с 1934 г. — первым секретарем Свердловского обкома ВКП(б). Член ЦК ВКП(б). Репрессирован в 1937 г. См.: Романов В. Я. Иван Кабаков. Свердловск, 1965.
35
Базаров А. Дурелом, или господа колхозники. Кн. 2. Курган, 1997. С. 238.
36
Чегодаева М. Два лика времени. 1939. Один год сталинской эпохи. М., 2001. С. 7. О роли театра как важнейшего из искусств, посредством которого только и можно осуществлять идейное воздействие на человека, «…охватить многие миллионы людей». См. также: Речь Сталина на собрании писателей-коммунистов на квартире Горького 20 октября 1932 года // Максименков Л. Очерки номенклатурной истории советской литературы (1932–1946). Сталин, Бухарин, Жданов, Щербаков и другие // Вопросы литературы. 2003. № 4.
37
Чегодаева М. Указ. соч. С. 15.
38
Гуревич А. Я. Исторический синтез и школа «Анналов». М., 1993. С. 297.
39
Протокол заседаний городской партийной конференции. Г. Молотово. Май, 1937 // ГОПАПО. Ф. 620. Оп. 17. Д. 49. Л. 46.
40
А. Базаров цитирует документ более позднего происхождения, повествующий об устных инструкциях:
«Надо принять все меры к тому — скажу про порядки челябинские, — чтобы создать большой авторитет Рындину. Когда Рындин входит в зал, надо вставать, устраивать овации, кричать „ура“ и в начале доклада, и в конце. Если кричат: „Да здравствует Сталин!“, то потом надо обязательно кричать „Да здравствует вождь челябинских коммунистов и большевиков Рындин!“. После доклада надо обязательно подходить и хвалить доклад, а если он говорит о документах ЦК, то сказать, что прежде не было ясно ничего, а теперь все ясно. Обязательно посылать из районов поздравительные телеграммы, а все свои выступления заканчивать хвалой Рындину».